Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи
Она встала сзади, обняла за шею. Руки были мягкие и от них пахло мылом. Видимо, Авдотья перед его приходом стирала.
— Устели постель, прилягу.
Авдотья пошла в переднюю комнату. Пока она разбирала постель, он смотрел на ее широкую, гладкую спину, Чувствуя его взгляд, она обернулась, прильнула податливым телом, жадно начала целовать.
— Ну, будя, будя, — ворчливо остановил он ее. — Помоги сапоги снять…
Уставший, забыв все огорчения дня, Егорычев уже начал засыпать, когда в наружную дверь бухнули чем-то тяжелым.
Авдотья откинула одеяло, соскочила на пол. В дверь неистово барабанили.
— Принесла нелегкая. — В голосе Авдотьи была только досада. Зато Егорычев перетрусил не на шутку. Путаясь в одежде, растерянно оглядывался, не зная, куда деться. — Побудь здесь, — спокойным голосом сказала Авдотья и, как была, в нижней рубахе, пошла открывать. Егорычев бессильно опустился на стул, от волнения и страха клацал зубами. Он слышал, как щелкнула дверная задвижка, слышал приглушенный, странно спокойный голос Авдотьи, прерываемый визгливыми выкриками мужчины. Потом в сенях загремели ведра, что-то тяжелое грохнулось на пол.
— А-а! — донесся истошный крик, и все смолкло.
Егорычев помертвел, когда увидел перед собой пошатывающуюся фигуру в белом, с длинной кривой палкой в руке. Он отшатнулся в ужасе, вдавился в спинку стула.
— Чур! Чур меня! — забормотал, крестясь торопливо. — Изыди!..
— Порешила проклятого, — глухо сказала Авдотья. Она остановилась, не замечая его смятения, привалилась к косяку. — Давно знала, что убью… Не сегодня, так завтра…
Страшно было смотреть на нее — полураздетую, с распущенными волосами. Егорычев почувствовал, как противный озноб заползает под рубашку. Только теперь он разглядел в ее руке коромысло. Дико вскрикнув, Егорычев бросился в сени. В темноте наткнулся на лежащего у распахнутой двери человека, отпрянул.
— Испугался! — Жуткий смех Авдотьи заставил его опомниться. — Убила… И еще раз убила бы… Одного хочу…
Он замахал на нее руками.
— Молчи! Молчи!.. Ополоумела, баба. Сам он убился, дура!
— Как это сам? — изменившимся тихим голосом спросила Авдотья. — Я! Я это его! И сказать никому не побоюсь.
Не сознавая, что делает, рванулась к окну, толкала забухшие рамы. Егорычев проворно подскочил к ней, отпихнул с силой. Тяжело дыша, сказал с угрозой:
— Обо мне подумала? Опомнись, Авдотья!.. Иди в полицию. Скажешь: упал с лестницы. Как — не знаешь, увидела, мол, мертвого… Авось, обойдется. Слышишь?
Авдотья начала приходить в себя. Присела на стул, где только что сидел Егорычев. Коромысло выскользнуло из ее руки, с двойным стуком шлепнулось об пол.
— После меня выйдешь, — с дрожью в голосе от непрошедшего испуга продолжал Егорычев. — Сама как хочешь. Меня тут не было.
— Все вы… — не договорив, Авдотья махнула рукой. — Уходи…
Пересилив страх, Егорычев перешагнул скрюченный труп хожалого, оглядываясь, потрусил к калитке.
6
— Как на первое свидание рядишься, — ревниво проворчал Родион. Сидел он на низкой скамеечке, чинил прохудившийся ботинок. Владелец ботинка девятилетний Сёмка, младший сын Евдокии Соловьевой, пристроился на полу рядом, заинтересованно следил за его работой. Кожа сгнила, подметку не за что прихватить, но Родион не отступался. На корявом от оспин лбу вздулись жилы. — Там на тебя глядеть не будут, в чем пришла. Появилась тихо, унесла тихо — и все довольны.
— Много ты в этом понимаешь, — беспечно отозвалась Марфуша, прихорашиваясь перед зеркалом. — Когда женщина красивая, никому и в голову не придет подозревать ее в чем-то… Отвернись, чего уставился? Переодеваюсь все же!
— Поди-ка, не совсем чужой, — осклабился Родион. — Чай, можно и посмотреть.
— Чай-молочай, — передразнила Марфуша. Упрекнула тоскливо: — Какой же ты грубый, Родя.
Платье надела новое — синий горошек по белу полю, поверх бархатную жакетку, на ноги — модные ботинки с высокой шнуровкой. Расчесала волосы, чтобы пышнее были. Наблюдая за ней украдкой, Родион только вздыхал, как всегда удивляясь красоте ее и тому, что она терпит его возле себя, — рябого, неказистого.
Давно ходит он к ней, и все это время не гонит она его и ближе не подпускает. Иногда вспылит Родион, заговорит мужская гордость: «Что я для тебя, пустое место? Чай, мужик во всем, не деревяшка!»
«Что ты Родя, — ответит, — я тебя уважаю. А обещать ничего не обещала. Сразу тебе об этом говорено было. — И засмеется: — Чай-молочай».
Родиону бы уйти, хлопнув дверью, и не может. К другим девчатам не тянет. Как хотел бы назвать ее женой, как баловал бы… По ночам просыпался в испуге — снился один и тот же сон: идет он с Марфушей по дремучему лесу и теряет ее, кричит, ищет и найти не может.
— Артем должен бы зайти… — Марфуша собралась и теперь, стараясь не помять платье, присела на краешек табуретки. — Сходить разве к ним?
— Что ж, сходи, все одно по пути, — подсказал Родион.
Ждал, что хоть посмотрит ласково перед уходом, но она скользнула отсутствующим взглядом куда-то поверх его головы, сказала:
— Пошла я…
— Будь ты неладна, — с досадой ругнулся Родион: дратва опять прорвала гнилую кожу ботинка. Семка, глупыш, весело засмеялся.
Родион прикрыл глаза. Видит себя в знойный день возле ворот тюрьмы. Все перевернул этот день в его душе. Что бы потом ни делал, думы одни, — только о ней, о Марфуше. Накрепко присушила фабричная девчонка. Увольнялся со службы, не захотел подаваться в родную деревню, прирос, прикипел к фабрике, к каморкам, где одна радость — видеть ее. Мастеровые сначала чурались, помнили, что и он был среди фанагорийцев, устроивших побоище на площади перед конторой. Не обижался, хотя и хотелось кричать, что быть солдатом, — не значит иметь зло на рабочих, не значит стрелять, в полку тоже разные люди: Родион, как получил, так и сдал полный боевой комплект. Теперь-то сблизился с фабричными, больше того, сам не заметил, как стал жить их интересами. У Крутова к нему полное доверие. Не может только Родион добиться сердечного доверия у Марфуши.
В коридоре Марфуша столкнулась с женщинами, хотела обойти, но Марья Паутова, оглядев ее неодобрительно, полюбопытствовала:
— Куда ты такая радостная да нарядная?
— А к подруге, на Большую Федоровскую, — легко соврала Марфуша. — Уж так давно зовет, все никак времечко выбрать не могла. А тут решила: дай схожу.
Говорила, а сама весело думала: «Ни чуточки не подозреваете, к какой я подруге. Вот бы удивились, когда узнали».
— Прощевайте, — торопливо сказала женщинам и быстро застучала каблучками по железной лестнице.
— Чай, подруга-то с усами? — вдогонку крикнула Марья. — Родион-от сам отпустил тебя или убежала?
— А что мне Родион?.. — Марфуша даже остановилась, хотела сказать что-нибудь резкое: пусть не вмешивается не в свое дело. Но совладала с собой. Марью все равно не переговоришь. — Родион сам послал. Сходи, дескать, проветрись.
— Ну вот допосылается, — сварливо заметила женщина.
Марфуша вышла из темного подъезда и сразу ослепла. День-то какой! Весеннее солнышко расплескалось в лужах, журчат говорливые ручейки. От мокрых деревянных тротуаров поднимается парок. Гомон грачиный на высоких березах у реки. На улице народу, что в праздник.
Идет Марфуша, радуется весне и солнцу, улыбается встречным людям, и ей улыбаются.
У часовенки напротив фабричного училища задержалась. Неслось из открытых дверей гнусавое пение. Марфуша перекрестилась пугливо. Четверо мужиков на длинных белых полотенцах вынесли гроб и направились к Донскому кладбищу. Плелись сзади старухи с постными лицами — плакальщицы. Две из них поддерживали высокую женщину во всем черном. Она шла, опустив голову, прикладывала к сухим глазам белоснежный платок. Это была Авдотья Коптелова, из их прядильного отдела.
Марфуша пробилась вперед любопытных, взглянула на покойника. Несли Петруху Коптелова, хожалого фабричного двора. В толпе говорили, что он убился, упав дома с лестницы. Авдотья, поравнявшись с толпой, вдруг взвизгнула тонко, забилась в руках старух.
— Жалеет, — сочувственно сказал сосед Марфуши, старик с большой связкой веревок на плече.
Процессия удалилась, толпа разошлась. Марфуша и не знала, что она может быть такой впечатлительной. Пока шла к дому, где живут Крутовы, в глазах все виделась Авдотья Коптелова, бившаяся на руках у старух. Представила себя на ее месте и испугалась: «Ой, мамоньки, страсть-то какая…»
Федор с Артемом обедали. В комнате чисто, но не очень уютно, не чувствовалось заботливой женской руки. Под внимательным взглядом Федора Марфуша потупилась, а сердце радостно екнуло: «Нравлюсь. Хоть капельку, да нравлюсь, иначе чего бы так смотреть стал».
