Иван Щеголихин - Дефицит
Нет, он ее не отпустит. Теперь не отпустит. Он должен уйти.
Почему «должен»? Уйти он всего лишь «может», а «должен» остаться. В семье. Не зря же подумал «уйти» вместо «прийти».
Нужна очень уважительная причина, чтобы снять с него долг и дать ему право. Может ли криз стать причиной, лишить долга и дать право? Нет, брат, он как раз показатель твоего бесправия, знак бессилия что-либо изменить. Терпи дальше, дождешься второго криза и тогда будет в два раза больше резона принять решение. Какое? Он не знает. «Если бы мужик не терпел, а сразу лопался от беды, как чугун, тогда бы и власть хорошая была». Какой мужик имеется в виду — муж? Да и муж в числе прочих, поскольку он под властью семьи. Брак — это связанность, привязанность, семейные узы. Но брак условен, бывает долгим и коротким, верным — неверным, счастливым — несчастливым; даже незаконный брак — тоже власть: мы отвечаем за тех, кого приручаем.
А предательство безусловно и только под знаком падения.
Но ты уже сам предан — твоими артериями, сосудами, твоим сердцем!.. Предан, но остаешься верен жене, дочери, семье, тобой созданной, тобой охраняемой, опекаемой. Ты верен двадцати годам, совместно прожитым, верен чужим надеждам. Хотя и своим тоже. Верен времени, жене, работе и государству, — без награды и даже без мысли о чем-то подобном.
А может быть, криз твой и есть награда?
Награда — это оценка, а криз просто итог чего-то и положительно его никак не оценишь. Тем не менее, чем больше у него будет кризов, тем большей станет необходимость выйти из подчинения, стать неподвластным…
Пришла с улицы Алена, пудель ринулся обнюхивать Малышева, прыгал, болтал, ушами, балдел, на зависть беспечный, резвый. Алена бегала за ним, ловила, тискала, вынуждала пса лаять и огрызаться.
— А вы когда к нам придете? — спросила Алена, когда Малышев уже стоял у двери. Милая такая девочка, ясноглазая, белозубая, не сознает своего обаяния, того, что ребенку нельзя отказывать, если он так просит.
— Скоро, — пообещал Малышев, — скоро приду, Алена. — Погладил ее легонько по волосам, а она приникла к его руке, приняла его жест, терпеливо смотрела исподлобья, пока он гладил, и тут же, едва он убрал руку, тряхнула головой, как бы освобождаясь от его прикасаний, сверкнула улыбкой и поднесла ему пуделя, чтобы он и с ним попрощался.
А Катерина собак не любит, у нее аллергия, и погладить ее по голове нельзя, отстранится резко — «папуля, несовременно!»
Алла Павловна вышла его проводить, он думал, за порог, — нет, прошли вместе под аркой, а потом до угла длинного дома и опять по улице. Темно уже, поздно, фонари на столбах и автомобильные фары напомнили ему тревожный сон с трассами света, с гонкой. Сейчас огни спокойные и отчетливые, они его не оттолкнули, мало того, он будто укротил их, подчинил себе… Потом он проводил ее обратно до арки, распрощались.
— Можно мне опять до угла? — спросила она и как-то жалко, не по-своему улыбнулась. Дошли до угла, показалось такси с зеленым глазком, она кивнула Малышеву, мол, останавливай, он только пожал плечами — зачем? Успею. Снова пошли обратно к арке и так, наверное, раза четыре. Потом она быстро ушла, словно торопясь унести какое-то свое опрометчивое решение. А может быть, все ждала-ждала каких-то его слов? Нет, не надо подозревать ее в такой уж практичности, нет, она другая. Загадочная, как ее терапия. Но он теперь знает ее дом и семью, представить может, куда она возвращается после работы, где и с кем проводит свои вечера. Она скрылась, а он еще постоял в темноте, в тишине, посмотрел на край неба, срезанный полукружием арки, — и тоска его одолела, сознание и неправоты своей и бесправия своего, беспомощности, и жалость к ней, и сострадание.
Но больше, почему-то, к себе. Счастья ему хотелось — себе, ей, всем-всем другим — только счастья. Но на свете счастья нет, как ты слышал, а есть покой и воля. «Покоя нет, покой нам только снится». А вот счастье, хоть проблеском, да бывает.
11
В больницу он пошел пешком — вот и все на сей день, что осталось от его аэробики. Бригаду с Витей-дворником не встретил, с Чинибековым пришлось поздороваться, однако настроение не омрачилось, явился он в отделение ровным, спокойным, в готовности номер один — сегодня операция Леве Киму. Все хорошо.
А что плохо?..
Посмотрел книги по хирургии легких, полистал атлас.
В предоперационной тишина и сосредоточенность. И строгость как перед наивысшим смотром. Сестра хирургическая уже вымыла руки и оделась в стерильное, теперь моются Юра Григоренко, хирург-ординатор Галиева и сам Малышев. Мытье рук по Спасокукоцкому, привычные запахи нашатырного спирта, мыла. Прибытие сил от возвращения на круги своя. Журчит вода, жестко шуршат щетки, ни анекдотов пока, ни шуток, собранность. Данилова доложила, какой будет наркоз, попутно спросила о его самочувствии, она очень внимательна, — все хорошо, одним словом. А что плохо?..
Легкая тошнота бывала у него и прежде в моменты волнения, это естественно, норма, а не патология, можно было бы обойтись и без больницы. Попусту провел там время, столько дней отделение оставалось без него. Имеет смысл, правда, появление Аллы Павловны, а остальное… Ну еще, может быть, Телятников ему не во вред, беседы с ним, а остальное… Ну еще и на больных посмотрел не сверху, а вровень… Нет, немало ему дала госпитализация, что говорить.
— Юра, напомни нам весь ход операции от кожного разреза до последнего шва.
— Пожалуйста, Сергей Иванович. — Юра четкой скороговоркой начал перечислять…
— Спасибо, Юра, все хорошо.
А что плохо? Плохо то, что поташнивает и не меньше, а больше. Ну так что, снова откладывать? А Лева Ким пусть загибается?
— Юра, скажи, пусть пригласят на операцию Сакена Муханова. Малышев просит лично.
Он не смотрел на Юру, но видел, как тот выпрямился над раковиной и глянул на Малышева сложно — недоуменно, несогласно, с обидой. Однако прошел к двери, держа обе руки кистями вверх, будто новые протезы, толкнул ногой дверь и сказал:
— Позвоните Сакену Мухановичу и попросите его приехать на операцию. По личной просьбе Сергея Ивановича. — И вернулся обратно к раковине.
Сам Малышев просить Сакена Муханова не может, Юра это знает, и вообще, если по уму, просить надо было не сейчас, а еще вчера. Но понял ли Юра, что шеф его боится рухнуть на стол во время операции? Лева Ким тогда останется вроде бы без хирурга, и потому на всякий аварийный — Сакен Муханович. Как будто ассистенты Малышева — беспомощные салаги. Однако Юра — ни слова.
— Чем больше будет специалистов, тем лучше, — пробурчал Малышев. — А вам я верю.
Сакен Муханов — главный хирург области, доцент кафедры мединститута. К помощи его Малышев старался не прибегать без крайней нужды, да и при нужде тоже. Он не игнорировал главного хирурга, но и не ставил особенно высоко. Они были соперниками не столько по своей воле, сколько по воле пациентов. Тот же Лева Ким по неизвестной причине отказался оперироваться у Муханова. А теперь вот Малышев сам его зовет в помощники. Хотя главный хирург неудачи его комментирует подробнее, чем удачи.
Не звал никогда, а теперь вот позвал. Данилова показала ему пример, как надо ломать гордыню, пресловутую принципиальность.
Со всеми готов помириться-перемириться. Кроме семьи.
Теряет себя, могут сказать, яркость свою утрачивает, а что взамен?
Широту. И не взамен, а как дополнение. Отдает часть своей личности, присовокупляет ее к общему делу всех. Примиряется, потому что противопоставление было ложным — маска, фикция непримиримости. Отбросил мелочи и стало легче, хотя и сдал как будто позиции. Криз как вспышка осветил дорогу, камни, ямы и колдобины, могущие помешать движению.
Позвал Сакена Муханова. А что делать? Врежет ему Чинибеков в затылок над операционным столом, как тогда ночью, — и все. Все не все, но Юре Григоренко с Галиевой придется попотеть, и что получится в итоге для Левы Кима, совсем неизвестно. Все мы знаем, чем операция начинается, но никто не знает, чем она может закончиться. Смерть на посту почетна, если только она не чревата гибелью других людей. Вспомнил, как давно уже был в Алма-Ате на специализации у Сызганова, и взорвалась возле парка машина с двумя солдатами. Ехали они с гор со стороны Медео, тяжелый военный грузовик, отказали тормоза, а дорога под уклон, вся Алма-Ата стоит на уклоне. Машина быстро набирала скорость, умерить ее бег было невозможно; один солдат оставался за рулем, тревожно сигналил, а второй вылез на подножку и кричал: «Дорогу! Авария! Дорогу!..» — кричал изо всех сил и размахивал широко фуражкой, а скорость все больше, ракетой уже летит машина по городской улице, и впереди тупик, парк, и по аллее там идет вереница детей, взявшись за руки, — на взгляд с небес они будто решили остановить машину. У входа в парк, чуть вправо — кряжистый столетний дуб, посаженный еще во времена генерал-губернатора Колпаковского. Солдат вывернул руль чуть вправо, и столетний дуб в три обхвата срезало, как лозу саблей, машина взорвалась и оба солдата погибли. Женщины потом приносили цветы к срезу со следами взрыва, в газету писали пожелания открыть здесь памятник, солдат вспоминали, как героев, ведь они могли бросить машину, выпрыгнуть и сохранить себе жизнь, но они остались в ней до конца. Памятник не открыли, пожелания постепенно заглохли. Возможно, потому не открыли, что будто бы, когда машина набирала разгон, на дорогу вывернул с проспекта Абая нерасторопный «Москвич» с пассажирами, его смяло и отбросило, как консервную банку…
