Олег Шестинский - Блокадные новеллы
По праздникам Василий Иванович навещает детей. Домой возвращается довольный и приосанившийся.
— Семеро у меня, — говорит он, — и все мною в люди спущены!
«В люди спущены» — он произносит эти слова несколько торжественно, как старый лодейнопольский корабел, который знает, что его корабли надежны.
Мать
По пути в дальнюю деревню зашел я передохнуть к Потапу Ивановичу. Потап Иванович и жнец, и швец, и на дуде игрец. Семья у него большая — девять человек детей. Правда, сейчас с ним живут лишь те, кто еще в школе учится.
Ему пятьдесят три, а жена его помоложе, но выглядит— не преувеличу — лет на семьдесят, да к тому же и ходит она согнувшись.
Когда жена вышла, я спросил:
— Что с ней?
— Шестой год так. Девочка у нас была, последняя, десятая, Машенькой звали… Утонула она пяти лет от роду. С той поры не может мать в себя прийти — погнуло ее.
Он помолчал, закурил.
— Лето жаркое выдалось. Пошла Машенька с подругами к реке. У нас с малолетства все плавают. И она по воде ручонками бьет, движется. Незаметно от берега отдалилась. Тут Демьян Аверьянов на лодке, — электрик он нынче, а тогда парнишкой был. Уцепилась Машенька за его лодку, а он — какой черт дернул — возьми да крикни: «Не трожь, ходу мешаешь!» Машенька и отпустила. И под воду прямо ушла.
Я в то время на пожне косил. Услышал крик, бросился к реке и в воду. Многие с берега прыгали — Машеньку искать.
Нашли ее часа через два, принялись откачивать, да бесполезно— у ней только капельки крови изо рта и хлебные крошки пошли… «Не мучьте дитё!» — заплакал и понес ее» Мать без сознания упала…
Входит жена.
Потап Иванович вздыхает. Наступает тягостное молчание. Я пытаюсь отвлечь его, поднимаю с пола выкроенные из телячьей кожи голенища, спрашиваю:
— Сапоги шьете?
— Мастерю. Работы без спешки — на три дня. А за шитье — четыре рубля плата. Демьян Аверьянов кожу принес, ему и тачаю…
Я невольно вздрогнул, снова услышав это имя, а у матери дрогнули плечи, и она вышла в соседнюю комнату.
Хозяйка
Я был приглашен на праздник к директору школы. Гостей собралось человек десять. Стол заставлен в изобилии той здоровой едой, которую в городах называют «деревенской», — в глубоких тарелках вареные яйца, яичница, картошка со свининой, картофельный пирог…
Уже выпили гости по второй, а хозяйка все не садилась за стол. Средних лег, невысокая, очень живая, она подавала чистые тарелки, бегала на кухню, что-то несла, что-то убирала.
— Садитесь, Ольга Ивановна, — просили гости, но она лишь улыбалась сердечно и снова устремлялась к плите или с той же милой улыбкой подкладывала гостям в тарелки.
— Садитесь, Ольга Ивановна!
Она улыбалась, но не садилась, — и вот уже дымящаяся уха красуется на столе.
Но когда гости запели песни, она, словно позабыв о своих хозяйских делах, села и тоже запела, мягко и неожиданно звонким голосом.
Гости пели, как говорится, «во всю силу», не жалеючи легких, а она выводила песню легко, вкладывая в нее какой то трепет и искренность. И получалось само собой, что наши голоса притихали и последние слова песни она пела одна, волнуя всех.
Потом она спохватывалась и уходила на кухню, а мы кричали ей вслед:
— Ольга Ивановна, садитесь!
…На следующий день я припоминал подробности праздника и все думал, какая хорошая и простая женщина Ольга Ивановна.
Но потом поймал себя на том, что ведь я с ней даже словом не перемолвился и сама она почти ничего не сказала, а только хозяйничала, улыбалась нам да еще пела…
Шаги в космосе
Человек в космосе. Да не просто в космосе, а выходит из ракеты и возвращается в нее.
Событие фантастическое, и весь день торжественно гремит музыка, произносятся речи.
И все-таки чего-то мне не хватает. Чего? Я и сам не могу точно сказать.
Захожу днем к председателю домой. Его жена, добрая и ласковая женщина, встречает радушно, приглашает к столу.
И вдруг она расплывается в улыбке:
— А у меня сегодня два праздника — Леша четверть без троек окончил и наши космонавты приземлились.
И она так просто и естественно объединила эти два события своей жизни, что событие великое, космическое сразу стало каким-то домашним, человечным, приобрело черты, которых, наверное, мне в нем и недоставало.
Роберт Деревягин
Впервые я увидел его на литературном вечере в лодей- нопольском Доме культуры.
Это был невысокий паренек, круглолицый, сероглазый, с резкими чертами лица. Но не своей внешностью он привлек меня, а тем, как сидел. Он сидел, наклоня голову, чуть подавшись вперед, морща лоб, словно не на вечере лирической поэзии, а на серьезном докладе.
В перерыве нас познакомили.
— Роберт Деревягин, секретарь райкома комсомола.
После этой встречи мы не раз виделись с ним. Однажды он зашел ко мне в гостиницу.
— Хотите, я ваши стихи почитаю, — сказал он через некоторое время.
Мне было лестно.
— Конечно, — ответил я.
Он прочел наизусть одно, второе…
— У вас есть моя книга?
— Нет… Я ваши стихи на вечере слышал.
— Не хотите ли сказать, что запомнили их с голоса?
— Да.
Мне оставалось только развести руками.
В школьные годы пришла Роберту мысль грандиозная и наивная — перечитать всю мировую литературу и усвоить ее. Он стал тренировать память — каждый день учил по странице прозы. И развил свою память феноменально.
Роберту всего двадцать три года, а должность у него ответственная, и справляется он с ней как-то весело и умно.
У нас в деревне Надпорожье должна была праздноваться комсомольско-молодежная свадьба. Я позвонил в Лодейное Поле и пригласил Деревягина.
Роберт приехал под вечер, после работы, отмахав на райкомовском «газике» девяносто километров.
…Он бежал по сугробам, прорываясь со всеми к невестиному дому, чтобы, по местному обычаю, украсть ее.
…Он платил выкуп, когда перед санями молодых на дороге разложили костры и не пропускали свадебный поезд.
…Он весь вечер играл на баяне, плясал, произносил речи, смеялся.
А наутро в райкоме говорил товарищам:
— Писать трудно. Руки одеревенели — весь вечер на баяне играл.
Меня привлекала в нем неуемная жажда жизни. Помню, как двое суток просидел он в одном колхозе, пока не был собран кворум и не провели собрания.
Ему говорили:
— Давайте начинать. Всего трех человек недостает.
— Подождем, пока явятся, — с железным упорством повторял Роберт.
А совсем недавно он пришел ко мне и положил на стол пачку стихов, своих собственных.
Они выглядели не очень умелыми, но, пронизанные строгостью и сердечной чистотой, составляли как бы часть самого Роберта.
Были среди них строки о погибшем отце, молодом солдате.
Часто отца вспоминаю,
Знаю — меня не осудят,
Если стихи я слагаю,
Пусть это памятью будет.
И я, еще ничего не говоря ему о стихах, подумал, что жизнь Роберта озарена подвигом его отца, который пал на границе в сорок первом году и которому он, Роберт, нынче ровесник.
Ранний апрель
Я иду по снежной реке на остров, густо заросший вербами. Издали остров кажется огромным пятном — ивовые ветки порыжели.
Сережки уже сбросили свою кожуру и выглядят ослепительно белыми, атласными, нежными.
По ночам подтаявший снег стынет на морозе, и образуется блестящий крепкий наст. Зимой в лес не ступишь — сразу по пояс в сугроб провалишься. А сейчас я уверенно сворачиваю с дороги, иду по холмам, лощинкам, кустарниковым зарослям. Мягко подается под ногой наст, но тяжесть выдерживает. Вокруг деревьев углубления — это тает снег от нагретых лучами стволов.
Но самое замечательное, что можешь нынче куда хочешь идти, словно весенняя природа, уже предчувствуя свое торжество, приглашает в покои к себе Человека и одаривает его солнцем, синевой, первым и тревожным шелестом ивовых прутьев.
Как сапожник Прон лишился своих заказчиков
Жили в деревне сапожник Прон-хромой — у него одна нога на протезе была — и охотник Пров. Оба мастерами своего дела были. Прон тачал такие сапоги, что хоть в Москву на выставку. Пров так метко бил зверя и птицу, что хоть всю деревню мог накормить. Славились они по округе как умельцы.
Но даже у умельцев есть свои недостатки. Были они и у Прона с Провом: любили выпить друзья при случае.
Однажды Прова вызвали в орс и сказали:
— Даем тебе лицензию на отстрел лося. Мясо магазину надо.
