Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
— А где же я буду их искать?
— Это самое делается так: вы ставите чемоданы у меня в дежурке (за сохранность ручаюсь головой) и идете на постоялый двор. Если там есть кто, то ваше счастье, а если нет — ждать. Ничего не поделаешь. Телефонов тут нигде нету, кроме как у меня, — не без гордости заметил он. — Телеграмму пошлете, так она после вас приедет — все равно на лошади повезут, верхом почта сейчас ходит. — Собеседник помолчал чуть и скорбно заключил: — Так что скучно у нас. Я вот жизнь прожил тут. Вишь оно какое дело… А сейчас грязь вон какая — доехать не так просто.
В соседней комнате зазвонил телефон. Дежурный ушел туда, а вскоре вышел на перрон. Тося тоже вышла, несколько минут слушала перестук уходящего товарного состава и вернулась к чемоданам. Женщина уже дремала, прикорнув на спинку скамейки.
— А она куда? — тихонько спросила Тося у вошедшего дежурного.
Тот отвечал тоже вполголоса:
— Бросила мужа, едет к матери.
— А чего она так?
— Говорит, муж в бога верить перестал, а она, дескать, не желает губить душу ребенка. Боится — не догнал бы муж. Ждет поезда.
— А почему же она не уехала с моим поездом? — Тося так и сказала — «с моим».
— Ей в другую сторону. Ночью будет поезд.
Красноголовый старикан все больше нравился Тосе.
Она затащила к нему чемоданы и пошла на постоялый двор, дорогу к которому обстоятельно и толково рассказал говорливый дежурный.
Постоялый двор — это обыкновенная изба-пятистенка, позади которой буквой «П» сооружены навесы для возов. В дни ссыпки хлеба, в добрую погоду обе комнаты в избе бывают набиты вповалку, а сараи заставлены сплошь телегами и лошадьми. Но в тот вечер Тося, войдя в сени и приоткрыв дверь во двор, увидела одну-единственную телегу и привязанных к ней пару лошадей, накрытых попонами. «Раз уж мне не везет, — подумала Тося, — то и эта подвода поедет не в мою сторону». Она теряла надежду и очень жалела, что затеяла всю эту игру в сюрприз и что поступила так легкомысленно. А вдруг и завтра дождь? И послезавтра? И неделю? Тосе стало далее жутковато в такой глуши, где не каждый день можно выехать в степь. И она решила так: завтра с верховым почтальоном отошлет Федору письмо, а послезавтра за нею приедут, если… возможно проехать. «Не так-то просто» — вспомнились ей слова дежурного по станции. С трепетом, почти без надежды, она открыла дверь в избу и вошла.
За столом сидел мужчина лет сорока. Он подставил ладони к подбородку, оперся локтями на стол и не изменил задумчивой позы при входе Тоси. Но он так пристально посмотрел на нее, что ей стало неловко от такой бесцеремонности. На печи сидели пожилые хозяева — муж и жена.
— Здравствуйте, — тихо произнесла Тося.
— Здоровенька была, — ответила хозяйка и слезла с печи. — Либо с поезда?
— С поезда.
— Ночевать будешь?
— Не знаю. Мне в Паховку надо.
При этих словах мужчина встал из-за стола, будто что-то мигом сбросило с него задумчивость и вывело из неподвижности.
— В Паховку? — спросил он, улыбаясь. — С большим удовольствием! Я завтра утречком туда еду.
Тося подумала: «Нет, все-таки много на свете хороших, добрых людей. Вот дежурный, тот очень милый, и этот, с задумчивыми глазами, симпатичный такой». После стольких сомнений и ощущения одиночества вдруг все стало хорошо, и она завтра будет в Паховке. Тося благодарно посмотрела на мужчину, обрадовавшего ее, а тот все стоял и улыбался: что-то такое было в нем сильное и даже чуть-чуть дикое. Тося вспомнила слова Василия Васильевича: «Слегка выдающийся вперед подбородок с ямочкой обличает большую волю». Как только возник образ Василия Васильевича, ей снова стало жаль города, жаль себя, жаль ушедшего поезда. Но мужчина вышел из-за стола и спросил:
— Вещи у вас есть?
— Два чемодана.
— Разрешите сходить за ними? — так же вежливо предложил он свои услуги.
— Я сама, — возразила Тося.
— Ну пойдемте вдвоем.
— Нет, я сама, — заупрямилась она.
— Не настаиваю, девушка. Но мне будет стыдно, если вы потащите два чемодана, и мне будет вас… жалко. Видите, у вас уже чулок в грязи, значит, и нога мокрая.
Он так просто с ней обращался, будто был знаком давно. И она согласилась.
— Ну пойдемте вместе.
Они шли и разговаривали только о дороге или о чемоданах.
— Вот сюда давайте… Так. — Он протягивал ей руку. — Давайте руку. Оп-ля! Вы здорово прыгаете, девушка.
Тосе было хорошо и тогда, когда он нес чемоданы: она дважды упрашивала его остановиться и отдохнуть, а он не хотел ставить чемоданы на грязь и говорил шутя:
— И не настаивайте. Хочу обязательно надорваться — сам себе враг. Следите, как буду умирать от натуги.
— Вы шутите, а они тяжелые.
— Да вы знаете, сколько в них весу, в ваших чемоданах? Чепуха и сорок граммов. Вам они тяжелы, но мне-то пустяки.
Так они говорили ни о чем. Совсем ни о чем. А разговор не прекращался. С новым знакомым Тосе было легко и просто. Когда же вошли в постоялую избу, он распорядился:
— Теперь раздевайтесь — и на печку. Обсушитесь — будем чай пить. Хозяюшка! Самоварчик нам, пожалуйста. — Он внес чемоданы в хозяйскую половину и оттуда сказал: — Вещи здесь будут. И спать ляжете здесь, а я — там, в передней. — Он помог хозяйке раздуть сапогом самовар и сел за стол на то же место, где сидел раньше, лицом к двери.
Тося на печку не полезла, а прислонилась к ней спиной и ладонями. Тепло от печки, предупредительность хозяев и этот внимательный, вежливый и, главное, неназойливый новый знакомец — все было приятно.
Он даже не спросил, зачем она едет в Паховку, к кому и надолго ли; ей казалось, что он проявил чувство такта. Она тоже не спрашивала, кто он и зачем приехал, но поинтересовалась:
— А как я буду вас звать?
— Меня? — Мужчина будто удивился тому, что его как-то надо звать, — Меня? Да зовите просто… Игнат.
— Нет, так нельзя. Вы небось лет на десять старше меня. Надо по отчеству.
— А сколько же вам лет, если считаете себя моложе меня на десять лет?
— Уже «старая» — двадцать четыре года. — Тося засмеялась.
— Тогда вы моложе меня не на десять, а на двенадцать лет. Вот я действительно старик. — Последние слова он произнес с неподдельной грустью, покачав головой, и тоже засмеялся, видимо, над самим собой.
— Чего вы оба притворяетесь, — заметила им бесцеремонно хозяйка, ставя на стол чашки. — И ты, Игнат Фомич, в соку, и ты, девка, куда угодно.
Такое обнаженное мнение Тосе стало неприятно, и она замолчала. Игнат это понял и не стал ее больше тревожить разговором. Но уже за столом, во время чаепития, все-таки спросил:
— А вас как величать?
— Зовите Тося.
— Хорошее имя Тося. Ласковое. А Игнат — грубое, старинное, как тяпка. Правда, в «тяпке» и в «Игнате» есть что-то общее?
Тосю это сравнение рассмешило, но она возразила:
— Что вы! Имя как имя. Ничего плохого.
— Ну спасибо и на этом, — пошутил Игнат.
— Не стоит благодарности, Игнат Фомич.
Они посмотрели друг на друга и снова улыбнулись.
Тося не знала, что сумеречным вечером в туманную слякоть ходил с ней за чемоданами Игнат Дыбин. Он темной осенней ночью вывез свой последний воз пшеницы. Семен Трофимыч Сычев четыре воза подарил Игнату: «Пусть будет тебе за работу и за сочувствие. Все равно возьмут», — сказал он. И вот Игнат ночью привез, а днем уже продал свою пшеницу. Паре лучших в селе лошадей, запряженных в одну телегу, никакая грязь нипочем: все перевозил Игнат в то время, когда сельчане не смогли даже выехать на своих клячах. В такую погоду — ни кот, ни кошка не услышат. И вот он встретил Тосю: зверь сам бежал на ловца. Он сразу сообразил, что это за «птица», поэтому ни о чем не расспрашивал.
Тося не подозревала, кто перед нею сидит. Кто знает, может быть, когда-то Федор пожалеет, что не все рассказал Тосе. Но уж слишком была трудна его жизнь и безалаберна юность, чтобы интересно было ворошить прошлое и омрачать душу любимой девушки. Он полагал, что это — потом. Как бы там ни было, но Игнат не подал ни малейшего повода думать о нем дурно.
Игнат изредка и незаметно поглядывал на грудь Тоси, увидел и ямочки на щеках, и нежные кудряшки у висков, заметил, что она упругая, стройная. Сердце его билось учащенно, но все поведение оставалось неизменно ровным, а лицо казалось чуть-чуть грустным.
— А дождь все идет и идет, — сказал он, глядя в окно, в темень.
— Идет, — подтвердила Тося. — Какой-то скучный. — Она вздрогнула от набежавших мурашек. — А если и завтра дождь? — спросила она.
Игнат не ответил и не отвернул лица от окна. Он продекламировал:
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб.
— Вы знаете Есенина? — спросила она удивленно.
