Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
— Не рай надо рисовать перед крестьянином, а порочить единоличную жизнь, доказывать безвыходность положения. А мы — сразу вознесение на небо, в рай и… в дамки. Очень уж мы художественно разрисовываем то, чего сами еще как следует не знаем. — При этом он смотрел на Мишу и Матвея Степаныча Сорокина — самых ярых «художников». — Надо проще. Сейчас уже стало ясно: будут записывать трудовой день, а потом по этим отметкам делить хлеб в конце года. Но не так, как в коммуне. Трудовой день — главное. И больше не следует уходить в фантазию. Надо только доказывать, что труд в колхозе не пропадет. Докажи ты ему, что труд будет учтен и оплачен, — он горы свернет.
Федор согласно закивал головой. Да и все поняли, кто это свернет горы, если труд оплачивать. Так, только накануне больших событий, стало отчасти ясно, как учитывать труд в колхозе.
Но когда будет колхоз в селе, было не очень еще ясно. Пока шел дождь, пока была слякоть, пока еще был самогон и пьянство. Зато была и хорошая изба-читальня и библиотека, уже была новая школа, уже каждый десятый двор выписывал газету, уже некоторые понимали коммунистов и убеждались, что в единоличном хозяйстве жить невозможно. Шла борьба, теперь уже заметная и на поверхности, и внутри. Но посмотри посторонний на Паховку в ту осень — ничего бы все-таки сразу не заметил; чтобы увидеть все, надо было заглянуть внутрь человека. Иван Федорович Крючков сумел заглянуть, знал каждого, и поэтому понял, какая на нем ответственность. Может быть, поэтому он все больше становился молчаливым и сосредоточенным. Люди заметили, что вечерами он что-то писал, долго засиживаясь у керосиновой лампы. На селе дивились — как это так: молодой человек, двадцати пяти лет, а никакого внимания к девушкам.
Однажды Зинаида без обиняков так и спросила:
— Ваня! Или ты партийным монахом хочешь быть?
— Нет, епископом, — отшутился он, как и обычно в таких случаях.
— А впрочем, мужчине жениться в тридцать лет — самый раз, — согласилась она.
— Тебе-то откуда известно? — хотел ошарашить он ее.
Но она ничуть не смутилась, а, вскинув голову, уверенно ответила:
— Как раз мне-то и известно. За Андрея-то я вышла когда? Так-то, Ваня.
А он подумал: «Счастливый Андрей Михайлович, — такая искренность и простота около него».
Уже год, как Ваня работал председателем сельпо и был секретарем партячейки. Люди все чаще обращались к нему с разными домашними и семейными делами, а не только с общественными; двадцатипятилетним он прочно вошел в жизнь Паховки, и его уважали. Он знал всех наперечет не только по фамилии, а и по сердцу. А вот его сердце и душа оставались закрытыми даже для близких, даже для такого единственного друга, как Федор. Миша, например, сразу же выложил Ване все о своих отношениях с Анютой, а он сам Мише — ни слова о себе. Никто не знал, что там у «партийного монаха» на душе. Казалось, он живет только для того, чтобы служить людям, и это одно ему и важно, а на остальное, на личное, вроде бы и наплевать. Но это ошибка. Ваня любил. Он ждал Тосю.
Ждал ее и Федор. Но вот уже и сентябрь, а ее все нет и нет. Она писала: поездку опять придется отсрочить, она хочет еще отложить месячную зарплату про запас, «чтобы было за что-то уцепиться на первых порах».
«Как это так — „уцепиться на первых порах“? — думал Федор. — Не в ссылку едет, а к мужу». Федор, конечно, прочитал и это письмо Ване. А тот утешал:
— Ну, значит, так надо. Ей там виднее.
— Ну и пусть: когда удобно, тогда и приедет.
— Приедет, конечно, — согласился Ваня полушутливо. — Куда же ей деваться от мужа? Приедет.
Глава четвертаяПриехала Тося неожиданно. Она решила появиться нежданно-негаданно да еще и подарить Федору городское пальто и костюм.
Тося даже не представляла себе деревни такой, какой она была на самом деле, да и в селе-то не была никогда больше двух-трех дней — и то рядом с городом. Знала, в Паховке живет Федор, и ехала туда. Обычное дело. С тех пор как она стала размышлять о будущей жизни с Федором, мысли эти заслонили все: она перестала читать книги и газеты, а события дня все сосредоточились в заготовке белья, одежды и предметов первой необходимости для бедной, как ей казалось, сельской жизни. Тося знала, что ее муж, Федор, и молчаливый друг, Ваня, каждый свой день отдают тому, чтобы переделать село, что это у них — главное, и хотела помочь им. Она едет как помощница и друг. А то, что неожиданно, — то пусть мужчины будут ошеломлены, посмеются, обрадуются. Думала Тося о них двоих: Федора любила, Ваню уважала. Ей казалось: вот она приедет, тихо подойдет сзади к Федору в правлении сельпо, закроет ему ладонями глаза и будет молчать, подмигивая Ване, который конечно же сидит против Федора, о чем она знает из письма. Потом она зацелует Федю и… один только раз поцелует Ваню. Один раз. Так она представляла себе сюрприз.
Вышло не так.
Все было предусмотрено, кроме одного: как ей доехать от станции до Паховки. В осеннюю черноземную распутицу с двумя чемоданами тридцать километров пешком не пройдешь — и думать нечего. Когда Тося перед вечером вышла из вагона, моросил мельчайший, как пыль, дождишко. Поезд стоял всего лишь три минуты. Тося проводила его взглядом в мутную, мокрую и, казалось, липкую туманную неизвестность осеннего моросейчика. Она осталась на перроне одна — так захолустна была эта станция, на которой только и славы, что большая ссыпка хлеба из степных районов. Почему Тося заплакала, она не могла бы объяснить, но было жаль уходящего поезда и где-то внутри было жаль себя. Куда она едет? Какое это село — Паховка? Как она там будет жить? Ничего этого она не знала толком — впереди была неизвестность. Но вот лицо ее посерьезнело, она вытерла набежавшие непрошеные слезы, выпрямилась, чуть постояла так, взяла чемоданы и пошла в вокзал. Именно в ту минуту она поняла, что с уходом поезда началась ее новая жизнь. Ведь с Федором они почти еще не жили как супруги, если не считать двух недель у Тоси и в Белохлебинске. «Какова-то она будет, новая жизнь?» — подумала она, входя в вокзал.
Вокзал представлял собою ветхий домик, облицованный посеревшими от времени досками; в нем было две комнаты: одна — для дежурного, другая — для пассажиров и называлась «зал». В этом «зале» стояли две замызганные скамейки со спинками, засоренные яичными скорлупками и подсолнечной шелухой, маленький бачок с прикованной на цепи кружкой, плакат «Не пейте сырую воду», так засиженный множеством мух, что казалось, все мухи, перебывавшие в «зале», только и имели намерением посетить именно эту излюбленную для мушиных бесед площадку, предназначенную для медицинского просвещения масс. Семилинейная керосиновая лампешка, заключенная в железную банку, чуть коптила, что никого не беспокоило.
Тося хотела сесть на лавку, но передумала и устроилась на чемоданах. Было уже ясно: ждать до утра. Против нее, на скамейке в углу, сидела женщина с мальчиком лет пяти-шести. Рядом с ними расположился, закинув ногу на скамейку, клинобороденький дежурный по станции в красной фуражке и мирно беседовал с женщиной. Больше никаких пассажиров не было. Дежурный (оттого ли, что он очень общительный по натуре человек, оттого ли, что ему осточертело здесь от скуки) первый спросил Тосю:
— Издалека прибыли?
— Из Тамбова, — ответила она.
— А-а, из Тамбова — это хорошо. Бывал, бывал там. Ха-ароший город, большой. Извозчиков этих — ух ты! — стадо целое. И улицы под булыжник. Здорово! Ни тебе грязи, ни тебе слякоти — камень, навечно.
— Есть и грязные улицы, без камня, — возразила Тося.
— Не без того, конечно: есть и грязные. Те, которые не в середине, погрязней, слов нет, а большинство — камень. Здорово. А станция какая! А вокзал! У-у, отлично! Ха-ароший город. А вы кто же будете?
— Я? Работала фельдшерицей. Теперь кончила институт.
— Значит, теперь врач. Хорошо. Врач — это хорошо. — И он допытывался без удержу: — А куда же путь держите?
Так он сразу и узнал о Тосе почти все: откуда, куда, зачем и к кому. Вначале ей было как-то неловко от назойливости старикашки, но в нем было столько непосредственности, что она в конце концов поняла, что для него каждый новый пассажир — уже знакомый.
— Как же мне теперь доехать в Паховку? — спросила Тося.
— Это вам, моя хорошая, надо будет через Козинку. Значит, либо паховских искать, либо козинских, либо оглоблинских. Оглоблинские, эти обязательно через Паховку едут. Козинские если, то не довезут до Паховки верст восемь — десять, а там можно добраться как-нибудь.
— А где же я буду их искать?
— Это самое делается так: вы ставите чемоданы у меня в дежурке (за сохранность ручаюсь головой) и идете на постоялый двор. Если там есть кто, то ваше счастье, а если нет — ждать. Ничего не поделаешь. Телефонов тут нигде нету, кроме как у меня, — не без гордости заметил он. — Телеграмму пошлете, так она после вас приедет — все равно на лошади повезут, верхом почта сейчас ходит. — Собеседник помолчал чуть и скорбно заключил: — Так что скучно у нас. Я вот жизнь прожил тут. Вишь оно какое дело… А сейчас грязь вон какая — доехать не так просто.
