Сергей Лисицкий - Этажи села Починки
— Давай мою! — требовал он, усаживаясь на стул, возбужденно дыша. Это значило, что он будет играть на своей гармони, которую берег и пускал в дело в тот момент, когда веселье достигало своего апогея и простая гармонь или аккордеон, каких нынче развелось множество, не могли удовлетворить в полной мере гуляющих.
Тут же подавали ему инструмент, который заранее был принесен и хранился до поры у хозяев в сундуке или на печке. Иван Антонович бережно вынимал свою гармонь из футляра, протирал вишневые планки фланелькой, специально хранящейся тут же, осторожно ставил на колени.
Гармонь, казалось, мало чем отличалась от других. Обыкновенная двухрядная, только по величине она была побольше, пожалуй, баяна. Латунный голосовой гриф ее тускло поблескивал, перламутром переливались пуговки на басах. Весь секрет состоял в ее голосе. Гармонь имела рояльный строй и обладала необыкновенно звонким малиновым звучанием. Бархатистый низкий тон басов придавал ей неповторимо-задушевный тембр, и было в этом звучании что-то от светлого и грустного человеческого голоса. Басы с голосами словно переговаривались. Чудилось, будто женщина звала куда-то далеко-далеко своего возлюбленного, а он со вздохом, то лукавым, то печальным, выговаривал ей ее сиюминутное желание.
Сильная была гармонь. Так что, если бы кто рядом заиграл на другой — его бы никто не расслышал. Играл на ней Иван Антонович мастерски и, естественно, обладая вкусом, очень редко когда давал мехам полную силу.
Рояльную гармонь изготовил еще до войны дядя Ивана Антоновича, известный мастер Емельян Корабелов, потомственный гармонист. Мастер своего дела, знающий цену своему труду, Емельян не гнался за количеством. Он сделал за свою жизнь всего семь гармоней, и то только две из них — по заказу. Остальные готовил для себя. Изготовит одну — легкость не та; вторая не нравилась по звучанию; третья — тоже. И так только седьмая удовлетворила старого мастера. Понятно, что остальные инструменты у него тут же забрали за большие деньги.
Мастера знали не только у себя в Воронежской области, к нему наезжали из-под Белгорода, являлись с заказом соседи-куряне, да мало ли где теперь находились остальные из семи гармоней. Ежели верить Ивану Антоновичу, то одна из них находится в оркестре хора имени Пятницкого, где он в свое время пел тенором. Кто знает, может быть. Ведь основа крестьянского хора Пятницкого да и он сам именно из этих песенных мест. Вон она, Александровка — село, в котором родился Митрофан Ефимович, — совсем рядом.
По-особому ревностно относился Иван Антонович к песне. Для него песня была религией. Когда, бывало, на той же свадьбе его просили организовать певцов, соглашался он не вдруг. Не любил браться за такое дело с наскоку. Зная природную способность к песне своих земляков — всегда верил, что успеха можно добиться и без репетиций, если только верно расставить и рассчитать силы.
«Хорошо», — наконец соглашался он. Тут же удалял кто перепил. «Да я, да меня…» — бил тот или другой себя в грудь. Иван Антонович, как человек, облаченный доверием и властью, — приказывал: «Ну-ка ты, Петя, и ты, Вася, возьмите этого молодца. Один держи под белы руки, а другой переставляй ему ноги. Туда!» — показывал он на дверь. Потом расставлял певцов строго по порядку: басы и баритоны — справа, тенора, контральто, сопрано, альты — слева. «Жаль, замечал он, ни одного октависта нет, да и с басами не густо…»
Обычно перед Новогодними, Майскими или Октябрьскими праздниками в плотничью бригаду, где Корабелов работал, приезжал Сенька Болдырев, завклубом.
— Здравствуйте, — восклицал Сенька.
Мужики здоровались.
— Ну, что, Семен, — втыкал Иван Антонович топор в ошкуренное бревно, — как дела на культфронте?
— Дела у прокурора, у нас делишки.
Не спеша закуривали, говорили о том, о сем, а потом Сенька вдруг говорил:
— Иван Антонович, пора собирать. Что-то самодеятельность совсем заглохла. А на носу торжественное собрание, начальство из района… — И поспешно добавлял, зная, что Корабелова этим доводом не убедишь: — Спицын, Сивогорлов, Галушка непременно будут!..
— Жаль, умер дядька Кондрат, — горестно замечал Иван Антонович, — какие брал низы…
* * *Было под вечер, когда Прасолов с Николаем Наветным, другом Андрея Рыбникова, вошли во двор Корабелова. Небольшой, но аккуратный домик Ивана Антоновича стоял в глубине двора. Прасолов отметил про себя опять, что и забор, и все подворье, и сам домик свидетельствовали о доброй хозяйской хватке Корабелова.
Двор разделяла низкая перегородка из штакетника на две половины. За перегородкой — четыре ряда стройных яблонек. В глубине двора, слева от сарая, крытого черепицей, — стожок сена, за ним — совсем крохотный сарайчик, какие называют здесь катушок, тоже заботливо обмазанный желтой глиной и под шифером. В четырех шагах от крыльца — массивная дверь выхода из погреба, рукав которого уходил в землю и побеленные бока которого ослепительно вырисовывались белыми треугольниками. Между кустов крыжовника деловито расхаживало с десяток курей. Прасолов впервые видел таких. В отличие от обыкновенных белых, что водились почти в каждом дворе, эти были гораздо крупнее, а главное, выгодно отличались красотой своего оперения. Большинство птиц было перепелиного пепельно-серого цвета, другая часть — черные, с бордовыми разводами по бокам и с оранжевыми подпалинами на крыльях. Они, казалось, с немалым достоинством держались на массивных желтых ногах, гордясь собою, подворьем и своим хозяином.
А вот и он сам, Иван Антонович, видимо заметив во дворе гостей, вышел на крыльцо почему-то без рубахи и в резиновых сапогах. Прасолов чувствовал, что хозяин его узнал, но виду не подал, и трудно было определить, огорчен или нет он очередным приходом гостей. Лицо Корабелова было, как всегда, спокойным и без улыбки на сухих тонких губах.
По крепкому пожатию руки Анатолий почувствовал, что Корабелов на этот раз относится к нему с несколько большим расположением. По крайней мере, ему так показалось.
Николай Наветный чувствовал здесь себя как дома. Да и как иначе: жили они с Иваном Антоновичем, считай, по соседству. Кроме того, Корабелов доводился ему далеким родственником. Родственная нить, правда, давно затерялась, и никто толком не мог назвать степень этого родства, тем не менее все это не мешало им называться как дядя и племянник. И еще одно, что давало право Николаю держаться по-хозяйски, — это приглашение Ивана Антоновича. Вот потому-то Наветный и приступил сразу к делу:
— Ну, где твой зверь?
— В сарае.
— Что так рано, в зиму бы колоть надо?..
— Толку никакого, — пояснил хозяин. — Видно, что-то у него не в порядке. Другого взяли: вон в кухне. Что ж теперь, двоих держать?
— Ладно, — сдвинул на лоб кепку Николай, — давай нож, пошли.
— Только ты сам, — взмолился Антоныч, — я не могу, жалко…
— Может, я, — нерешительно предложил Анатолий.
— Ладно, сам, — взглянул на Прасолова тот, пробуя на ногте лезвие ножа.
— Во, черт, — ворчал Корабелов, когда Наветный ушел в сарай, — чистый разбойник. А я не могу.
— Сюда! — раздался голос из-за погреба через три-четыре минуты.
Иван Антонович и Прасолов сошли с крыльца и увидели длинное тело борова и склонившегося над ним Наветного. Боров все еще слабо подрыгивал задней ногой.
— Готов, — распрямился Николай, вытирая соломой окровавленный нож.
Прошло более часа. За это время Иван Антонович и Николай опалили соломой тушу, разделали ее и сняли сало. Снесли в сени и разложили куски на разостланные газеты. В большом эмалированном тазу оставалось осердье.
Вернулась с работы Даша, жена Ивана Антоновича, — небольшая беленькая женщина, с овсяными волосами и тонким переливчатым голосом, который так и звенел во дворе. Она тут же, помыв руки, включилась было в дело. Но Иван Антонович сказал:
— Даша, готовь печенку, мы тут и сами управимся, иди готовь.
Еще через полчаса сидели за столом с дымящейся на сковородке печенкой и миской соленых помидоров.
— Даша, садись.
— Сейчас, сейчас, — звенела та, снимая с плитки чугунок с картошкой.
— Ну, что ж, со свежатиной, — Николай поднял рюмку рябиновой настойки.
— Будем.
— Э-э, ты что ж, студент, — укоризненно заметил Наветный, когда было налито по второй и Анатолий не выпил.
— Не могу.
Иван Антонович с Николаем выпили еще и еще. Анатолий пил терновый квас и похваливал помидоры. Прасолов ждал случая, когда разговор можно будет перевести на песню, на гармонь, но он подвернулся сам по себе, да таким неожиданным образом, что студент не усидел на месте.
— Спасибо, помог управиться, — причитала хозяйка. — Да как вы скоро так?
— Калиничева школа, — заметил Наветный.
