Юрий Авдеенко - Дикий хмель
— Ты молчишь, — продолжал Буров, — это дает мне право надеяться, что слова твои всего лишь результат эмоций, а не работы мысли.
Квартира выходила окнами на восток. И закат догорал где-то за другими крышами. А над нашей небо уже готовилось ко сну. Комната наливалась темнотой, клубкастой, как облако. Звуки от машин обретали ночную четкость, искры, с трамвайные проводов полыхали нежно, словно далекие зарницы.
— Счастливая особенность нашего брака состоит в том, что он явился хорошим последствием любви с первого взгляда. Я полюбил тебя сразу, как только ты вошла в кабинет. Помнишь, принесла рисунки.
— Помню, — наконец соизволила отозваться я. — Но должна честно признаться, ты не произвел на меня столь неотразимого впечатления. Наоборот, подумала: лысый, очкастый...
Он поспешно надел очки. Пожелал осмотреть меня внимательно. Лицо было настороженно, будто в предчувствии опасности. Но я не собиралась ему угрожать. Мне вообще не хотелось разговаривать. Я хотела бы сейчас плыть на лодке по ночной Волге. Или лежать у моря, слушать, как переговариваются волны и с легким вздохом хлюпают о берег. Или, на худой конец, целоваться на улице Герцена.
— Что дальше? — спросил он с заинтересованностью, пытаясь спрятать ее подальше, словно ключи в кармане.
— Я полюбила тебя за ум... Тебе нужно периодически жениться на восемнадцатилетних девушках. И ты будешь для них кумиром.
— Почему на восемнадцатилетних?
— В двадцать четыре мы начинаем отличать болтовню от дела.
— Ты хочешь сказать, что я болтун?
— Это не очень точно, Мама называла таких, людей иначе.
— Как?
— Пустобрех!
— Да, — почему-то в нос произнес Буров. — Высшее вечернее образование интеллигентности не прибавляет.
— Виной тому не образование, а порода. Вот ты считаешь себя интеллигентом в пятом поколении, ты сын профессора. Казалось бы, понятие интеллигентности входило, в тебя вместе с маминым молоком. Разумеется, в том случае, если мама твоя не пользовалась услугами кормилицы. Но, увы, интеллигенция от поколения к поколению также способна вырождаться, как и княжеские династии.
— Вот ты к чему ведешь, — обиделся он, совсем как маленький ребенок.
— Ты же сам говорил: во всем нужна ясность.
— Я говорил не только это.
— В том и беда, что вся твоя энергия уходит исключительно на разговоры.
— Если это намек, то, прости, ты нечестна. Женщина должна оставаться женщиной даже в минуты гнева.
— Гнев? Нет, только горечь. Горечь оттого, что человек, которого я когда-то считала, скажем, умным, путает такие элементарные понятия, как «интеллигент» и «служащий». Ты, милый мой, всего-навсего служащий. И твой диплом прибавил тебе столько интеллигентности, сколько мой мне. Интеллигентом можно быть и без диплома, работая дворником.
Он встал и подошел к балкону. Дверь была открыта. И Буров остановился в проеме, дыша уличным воздухом, который едва ли был очень свежим, потому что машины проносились по Полярной одна за одной, одна за одной...
— Я слушаю тебя, — сказал он и почему-то вновь снял очки. — Ты давно жаждала подобного разговора.
— Наоборот, всячески избегала... Но уж если на то пошло, позволь мне поразмышлять вслух. В течение многих лет ты на субботу и воскресенье уезжаешь к мамочке «писать вещь». Где этот тихий Дон? Сколько там? Тысяча страниц или ни одной? В течение многих лет ты ни разу не принес в дом зарплату. От иголки до мебельного гарнитура — все в этой квартире куплено на деньги, заработанные мной. В течение многих лет ты не разрешаешь мне иметь ребенка. Ребенок — это пеленки, шум, гам. Цитирую: «Ребенок будет мешать раскрытию моего творческого потенциала». В первые годы замужества, когда я не очень понимала значение слова «потенциал» — эта абракадабра производила на меня желаемое впечатление. Но ведь сейчас я вижу тебя насквозь. Знаешь, ты кто?
— Порадуй, — не оборачиваясь, сказал Буров.
— Лентяй.
Он присвистнул. Повернулся лицом в комнату, и, потрясая правой рукой, протяжно, почти нараспев, произнес:
— Ду-ра-а-а... Думаешь, если тебя избрали в члены парткома и ты подружилась с Луговой, так в твоем мозгу увеличилось количество извилин? Ничего подобного! Ты была красивой девой. Стала еще красивее. Но мозги у тебя по-прежнему в зачаточном состоянии. То, что ты считаешь своим умом, — не более чем апломб и заносчивость. Хочешь, признаюсь, кто я? Я — неудачник!
— Таких людей вообще нет! — затряслась я, ощущай неодолимое желание испробовать на лысой голове Бурова крепость настольной лампы. — Это слово придумали лентяи.
— Неудачники есть... Есть только потому, что рядом с ними ходят по земле необыкновенно удачливые люди.
— А может, просто более умные, способные...
Совершенно неожиданно Буров не взорвался. Наоборот, спокойно опустился в кресло. Поправил очки. Наверное, без них он уже бы ничего не видел в темноте, густеющей от минуты к минуте.
— Это другой разговор... — произнес тихо. — Я имею в виду совершенно одинаковые исходные данные. Так сказать, стартовую черту.
— В спорте побеждает более достойный.
— Жизнь не похожа на спорт. В жизни бывает и наоборот. — Он откинулся на спинку кресла, устало сказал: — Представляешь, каким был бы сейчас наш земной шарик, если бы верх одерживали всюду только достойные люди.
6Спор произошел у нас в понедельник, а с пятницы на субботу Буров, как обычно, уехал к маме «писать вещь». Мама его, Юлия Борисовна, с которой у меня никаких отношений не существовало, насколько я поняла из слов мужа, отдыхала в Болшеве. В квартире же ее остались цветочки, и Буров пообещал хотя бы раз в неделю поливать их. Обещание почему-то озаботило его. Каждый раз, вспоминая о цветах, он вздыхал так, словно ему по меньшей мере предстояла натирка паркета.
— У нас отдельная квартира, — говорила я. — И в субботу и в воскресенье ты можешь спокойно работать В течение шести-семи часов... На это время у меня хватит забот на кухне и в ванной. Никто не будет тебя беспокоить и тревожить... Наоборот, нормальное питание избавит тебя от изжоги.
— Мне может помочь только боржом.
— Хорошо, пусть боржом. Я буду ездить за боржомом на Рижский вокзал. Пусть это неблизко, но у меня не будет ощущения, что я покинутая мужем, одинокая женщина. Согласен?
— В твоих словах есть логика, — он ходил по комнате суетливо. Вообще после тех моих откровенных высказываний важности у него поубавилось, как пыли в комнате после уборки. — Есть логика. Вот только цветочки... Цветочки — они для одинокой женщины нечто близкое, почти родное. Пусть ты не любишь мою мать...
— Она меня тоже.
— Да, и она тебя. Но все равно, ты же не захочешь, чтобы, вернувшись домой, она застала там кладбище любимых цветов.
— Я хочу именно этого.
— Жестокая ты женщина.
— Просто прямая. А ты вертишься, как уж. И мама, и жена, и «вещь», и многотиражка.
Я, конечно, говорила не лучшим образом. Далеко не лучшим. Но ведь люди бывают плохими не потому, что хотят этого.
— Человек имеет много точек соприкосновения с действительностью, — оправдывался Буров.
— Однако он обязан отличать главное от неглавного. Ты же когда-то сам учил меня этому.
Буров ответил в свое оправдание, что, дескать, противоречия свойственны человеку, как жара лету. И в пятницу прямо с фабрики укатил на Кропоткинскую.
Субботу решила посвятить отдыху. Почитать, порисовать. Однако после завтрака обнаружила, что те немногие тарелки, которыми мы располагаем, словно клей, липнут к пальцам от жира и грязи. Отмыть их в мойке только горячей водой нет никакой возможности. Взяла банку с содой, мочалку. Провозилась не меньше часа. Прежде чем лечь на тахту, учуяла запах пыли. Надо опробовать новый пылесос.
Опробовала.
Вспомнила, что надо купить капрон. Внизу в магазине подходящего не оказалось. Поехала в Лосинку.
Вернулась к обеду. Пока сготовила, поела. Туда-сюда... Пять часов. Выяснилось, что нужно постирать кое-что из мелочей. Постирала, сама помылась.
Времени — половина восьмого вечера. По телевизору — «Ставка больше, чем жизнь». Две серии.
Бах! Бах! Бах! В роли обер-лейтенанта Клосса — Станислав Микульский.
Вот так и день прошел.
Книгу не раскрыла. Карандаш не взяла...
Утром — солнце в окна. Телеграмма в дверь. Из Болшева. Для Бурова.
«Юлия Борисовна попала автомобильную катастрофу. Находится больнице Склифосовского».
На Кропоткинской нет телефона. В старых районах с телефонами по-прежнему туговато. Хоть и не любила я свекровь, но телеграмма меня, естественно, расстроила. С царапиной в больницу Склифосовского не повезут. Решила ехать на Кропоткинскую к Бурову.
Выйдя из дому, хотела поймать такси. Не тут-то было. До понедельника ловить можно. Поплелась трамваем. Сошла у ВДНХ — и в метро.
