Виктор Лесков - Под крылом - океан.
Но ведь и ему тогда, как Андрею, скажет кто-нибудь из однокурсников, панибратски хлопнув по плечу: «Не горюй, дружище, рожденный ползать летать не может!» В шутку скажет, вроде для утешения, но обидно будет до слез. Нет, не такой он, Николай Одинцов, чтобы сдаваться без боя, характер у него настырный. А гордости — так этого добра на двоих хватит. Главное сейчас, чтобы инструктор ничего не заметил. А то развернет самолет на аэродром и после посадки вышвырнет из кабины. Или скажет: гуляй, парень! Нам нужны орлы, а не цыпленки. Так рассуждал курсант Одинцов. А капитан Хохлов рассуждал по-другому.
— На какой скорости будем вводить в штопор? — отдаленно слышит Николай вопрос инструктора.
— Сто двадцать, — отвечает он.
— Отлично!
Капитан Хохлов знал, что можно легко напугать молодого человека. Бросит он, инструктор, сейчас машину в пикирование, заложит глубокий крен, а затем из виража сорвет в штопор да придержит подольше, чтобы вывести в сотне метров от земли, — и, кто знает, может, отобьет у парня охоту к небу, если не навсегда, то надолго. Молодежь в опасность надо вводить с чуткостью, осторожно.
— Так, скорость ввода подходит. — Хохлов прекрасно понимает состояние курсанта и постоянно вызывает его на разговор. — Не забыл, какая последовательность выполнения? Рассказывай…
Одинцов тянет ручку управления на себя, хотя все его существо восстает против этого. Человек привык чувствовать под ногами землю и очень чутко реагирует на малейшее изменение равновесия. Чуть где поведет — и рука уже на опоре. А тут никаких опор, ты, почти полулежа, запрокинут на сиденье, чувствуешь его спинку, а перед твоим лицом только голубая пустота. И вдруг ты проваливаешься куда-то вниз.
— Надо дать педаль до упора, а затем ручку на себя, — отвечает он инструктору.
Казалось бы, к чему такие испытания, летит же самолет отлично, как ему и положено, и пусть себе летит тихонечко, зачем ему мешать, вгонять в беспорядочное падение? А надо! Надо для жизни. Никогда курсанта не выпустят летать самостоятельно, пока он не научится выводить самолет из штопора. В полете он будет один, всякое может случиться. Засмотрится, к примеру, на землю, перетянет ручку на себя — и ковырнется. Кого потом звать на помощь, если сам не научен? Там некого…
— Все правильно! Начинаем! Какой будем делать: правый, левый?
«Правый, левый?» Да какая разница Одинцову, куда сыпаться, но инструктор его — душа человек. Правый, левый — еще и выбирать дает. Определенно Николаю он нравится. Другой бы уже давно на него наорал.
— Лучше левый! — наугад решает Николай.
— Отлично, запоминай ориентир. Видишь деревеньку, на нее будешь выводить. Левую педаль до упора!
Одинцов видит впереди внизу, за обрезом капота, нечто вроде детских кубиков, расставленных в шахматном порядке, не сразу понимая, что это и есть его главный ориентир.
— Ну что сидишь, милый? Работать надо!
Николай робко подает левую ногу вперед, давит на педаль, пересиливая себя, будто наступает своим ботинком на что-то хрупкое.
— Смелее, смелее! — подбадривает его инструктор. А у Одинцова нет больше сил давить педаль, установилось критическое равновесие.
— Смелее! Вот так. — И Хохлов сам дожимает педаль.
Одинцов икнул, будто его опустили в купель с ледяной водой. Самолет куда-то провалился левым крылом, потащило его вниз, одновременно опрокидывая вверх колесами.
— Ручку, ручку на себя, — подсказывает капитан Хохлов. Но куда там, разве Одинцову сейчас до этой ручки управления?
— Вот так, чувствуешь? — Инструктор сам добрал ее, несколько раз поддернув до верхнего упора. — Чувствуешь, ответь мне!
— Чувствую, — не очень внятно подал голос по переговорному устройству Одинцов.
Как не чувствовать, если на их самолете управление спаренное и любое движение в одной кабине дублируется в другой. Все чувствовал Одинцов, поскольку левая рука его неизменно лежала на секторе газа, а правой он держал ручку. Однако сейчас он самому себе казался распростертым над далекой землей, вроде падал с разведенными в стороны руками; и будто он вне кабины, вне самолета, так, скользит вниз без парашюта. В первый момент у него даже дыхание перехватило, и он никак не мог сделать выдох. Земля кружилась перед глазами каруселью, была ровной и сочно-яркой. В едином хороводе потянулись аккуратные прямоугольные лоскуты полей, куртины березовых рощ, осколком стекла сверкнул пруд. И в этом установившемся вращении Одинцов начал медленно отходить от испуга. «Также летишь, только лицом вниз», — отметил он, чувствуя тяжесть своего тела на плечевых лямках парашюта. Николай уже смог перевести взгляд с земли на приборную доску, отсчитать потерянные метры по высотомеру.
— Видишь ориентир? Выполнили первый виток, — почувствовав его способность к восприятию, заговорил инструктор.
Им по заданию полагалось выполнить два витка, два скоротечных оборота, а затем повторить все сначала. Не успел Одинцов разобраться, где же эта деревенька, а инструктор уже дал отсчет:
— Второй виток! Выводи!
Теперь от Одинцова требовались точные и быстрые действия. Однако он все еще не мог выйти из состояния растерянности, мобилизоваться. Больше всего он боялся сейчас ошибиться, лихорадочно вспоминая последовательность движений согласно инструкции — то, о чем он так хорошо рассказывал на земле. И еще где-то в уголке сознания тлела малодушная надежда, что инструктор сам выведет самолет из штопора. Раз мог ввести, значит, должен хотя бы начать выводить…
— Третий виток! — Оказывается, Хохлов не собирался и пальцем пошевелить, чтобы помочь. — Выводи!
Одинцов поспешно, не отдавая себе отчета, двинул вперед правую педаль, а следом и ручку управления.
— Ох, мать моя родная! — только и вздохнул инструктор. И еще сказал что-то неразборчиво.
Одинцов действовал не самым лучшим образом. Получилось, что он остановил вращение на полувитке и самолет продолжал снижение в перевернутом положении, так что летчики оказались вниз головой.
— Слушай, может хватит, а? — попросил его Хохлов. Было очевидно, что такой полет не доставлял ему большой радости.
Но Одинцов уже взял себя в руки. Теперь он знал, что делать. Собственно, знать-то ничего особенного не надо было: тяни ручку на себя да смотри за перегрузкой, а то и самолет развалить можно, сложатся крылышки, как у бабочки.
— Энергичней, не теряй много высоты, — легонько поддернул Хохлов ручку управления.
Николай послушно увеличил усилие, самолет маятником прошел положение отвесного пикирования, по крутой дуге выровнялся в горизонтальный полет и вновь взмыл в небо.
Одинцов торжествовал. «Только и всего? — с легкостью, которая приходит после тяжелых минут опасности, думал он о штопоре. — Да там же делать нечего!» Ему стало радостно и свободно в этом теплом небе, он готов был ринуться вприпрыжку по зарождающимся внизу редким островкам «кучевки».
«Разве это фигура — штопор? Семечки! Зря только страху нагоняли! Да я вам его сейчас повторю! Запросто!»
Теперь все, что несколько минут назад происходило в воздухе, казалось делом его рук и воли. Он радостно смотрел вниз, на землю, вправо-влево, будто открывал небо заново, лишь теперь замечая высокую голубизну майского утра.
Он в небе — уже не чужом, пустом и страшном, теперь уже он знал точно: отныне и навсегда оно — его дом. Как там поется в песне? «Небо наш, небо наш родимый дом!..»
Одинцов праздновал победу, наивно полагая, что это только его личная победа. И, упиваясь ею, он, кажется, увлекся немного с набором высоты.
— Тяни, тяни, — вернул его к действительности насмешливый голос Хохлова в наушниках шлемофона. — Газ не дал, а тянешь. Сейчас без скорости ешь вырвешься в другую сторону…
«Нет уж, не выйдет», — немного рисуясь перед собой, одним движением установил Одинцов мотору номинальный режим работы.
— Ну что, повторим? — не без скрытой улыбки спросил Хохлов.
— Так точно! — с готовностью отозвался Николай. — Разрешите набирать высоту?
— Набирай, набирай!
Хохлов снял руки с органов управления, расслабленно откинулся на спинку сиденья, предоставляя курсанту полную свободу действий. Теперь инструктор был спокоен.
Николай Одинцов уверенно увеличил угол атаки, твердо зная, что вот сейчас он пошел в набор своей высоты.
Он был счастлив, но не знал, что счастлив и капитан Хохлов: летчик родился!
За облаками среднего яруса
— Папа, а ты катапультировался?
— Да, приходилось.
— Сколько раз?
— Дважды.
— Всего-о-о?
— А ты знаешь, сын, что такое катапультироваться?
Из разговораКабина горела. Высота полета — огромная. За бортом — ледяной поток, температура — ниже минус полсотни. Весь обзор его из кабины — через два окошка величиной с розетку: одно — над головой, через него Сан Саныч — штурман-оператор лейтенант Брайко — видел кусочек фиолетового от большой высоты неба, другое — внизу, в люке. Там, далеко внизу, — ослепительной белизны первого снега бескрайние облака среднего яруса.
