Виктор Лесков - Под крылом - океан.
Капитан Ратников выводил самолет из пикирования с особой осторожностью: боялся создать перегрузку. Что стало с его боевой машиной? Обшивка за кабиной радиста обгорела, на фюзеляже выступили полукружья шпангоутов. Начала трескаться кромка хвостового оперения. Следующая очередь за рулями управления.
Но штурмовик продолжал полет. Главное — оставались надежными крылья, они были предусмотрительно защищены броней.
Навстречу ему вразнобой захлопали зенитки. Они опоздали. Белые венчики разрывов вспыхивали значительно выше. Фашисты, очевидно, ждали, что самолет вот-вот упадет в море. А штурмовик выровнялся и, прижимаясь к поверхности залива, устремился на порт. Он шел в десятке метров от берега, рядом с зенитными батареями, стремительно отдаляясь от следовавшей за ним цепочки разрывов.
Пока Ратникову все удавалось. Он так и рассчитывал — выключить зенитки из игры. С берега, вдоль которого он шел, сбить не могли: самолет находился в мертвой зоне, а с противоположного берега бухты особенно не постреляешь: не будут же они бить по своим батареям.
Но главную опасность с самого начала Ратников видел в зенитных пулеметах. Они стояли на каждом боевом корабле, и в поединке пилота с пулеметчиком трудно обычно предсказать кому-либо победу. Летчики брали верх, когда атаковывали внезапно. А тут сместилось все не в их пользу.
Ратников поэтому и не пошел сразу на танкер, держался ближе к берегу, но не выпускал свою цель из поля зрения. Он рассчитывал пройти в стороне от судна, а затем на траверзе с крутого виража выйти под прямым углом к его борту. Их будут разделять считанные километры, по времени меньше минуты — не так уж много им на прицеливание.
Море обещало близкий шторм. Под самым крылом неторопливо катились друг за другом белесо-глянцевые валы с тающими обрывками пены на тыльной стороне ската. Капитан Ратников вел самолет над тесной бухтой, запруженной врагами, ощущая всем своим существом сотни нацеленных пулеметных стволов.
«Не скажет ни камень, ни крест, где легли…»
Немцы пока молчали, ждали его на вынужденную посадку, будто он должен с момента на момент коснуться воды. Но когда он чуть приподнял машину, а затем завалил ее в глубокий крен и вывел на развороте на танкер — они поняли его замысел.
Красноватыми нитями потянулись со всех сторон трассы зенитных пулеметов, большинство из них скрестились чуть выше кабины. Капитан Ратников сидел слегка наклонив голову. Ему казалось, что каждая трасса тянется точно к самолету, но она проходила мимо, и он продолжал свой полет к цели.
Шли его последние минуты. У каждого они бывают разные. Ему выпали вот такие, сквозь пулеметный огонь.
Коротким звонким хлыстом очередь прошлась по левому крылу, и Ратников дернул ручку вверх: рядом вода, стоит самолету чуть коснуться ее — и тогда все будет кончено разом. Но едва он приподнялся, как понял, что сделал ошибку. Следующая очередь тоже прострочила левое крыло, резанула сзади по фюзеляжу. Фашистам как раз и нужно было оторвать самолет от воды, поднять его повыше. Ратников снова отдал ручку управления вниз, смещаясь скольжением ближе к середине борта танкеров. И в который раз подумал, что его только и спасает броня на крыльях.
Он продолжал идти вперед, но, чем ближе подходил к своей цели, тем меньше надежд оставалось дойти до нее. Он не поверил себе, когда в эфире раздался привычный, неторопливый голос лейтенанта Кийко:
— Двадцать пятому пристроиться слева!
А через короткую паузу скороговорка Бессонова:
— Двадцать шестому — справа!
Вся пятерка штурмовиков стояла по обе стороны рядом с ним. Ратников видел, как ведущий левого звена лейтенант Кийко кивнул ему, а Бессонов энергично потряс сцепленными в рукопожатии ладонями.
Все-таки догнали, пошли рядом. Поровну поделили на его последней прямой причитавшуюся ему одному долю огня. Значит, правильно учил он их воевать.
С Бессоновым поначалу были осложнения. Парень все хотел делать сам и не терпел замечаний. Не простил ему Ратников перед стартом бочку — эту фигуру по традиции выполняли после боевого задания, а не в тренировочных полетах, — объявил трое суток ареста. До сих пор не отменил, все забывал. Вот и еще один долг остался за ним на земле…
Ведомые шли так близко, почти вплотную, что Ратников отчетливо видел их напряженные лица. Он подумал, что в случае взрыва обломками самолета может повредить два соседних, и показал им отойти подальше. Они увеличивали интервал, открывая встречный огонь по боевым кораблям фашистов.
Капитан Ратников неподвижно смотрел перед собой на вытянутую впереди полоску транспорта. За ней для Ратникова неба уже не было. До последнего момента она стояла как будто неподвижно, а вот теперь вроде двинулась навстречу, стала приближаться все быстрее.
Значит, пришло время прощаться… В этот короткий миг ему представилось все то, с чем бы он никогда не хотел прощаться: и звонкое поле его родины в то росное утро, когда он услышал о войне; и сын на сколоченной дедом табуретке, смотревший снизу во всю синь своих глаз; и вздрагивающие под ладонями плечи жены, уверовавшей, что муж навсегда вернулся домой; и легкий трепет полкового Знамени перед боевым строем однополчан…
Все оставалось жить долго и счастливо — для этого он и поднимался в небо войны.
— Домой возвращаться этим же маршрутом! — передал Ратников своим ведомым.
— Поняли вас, — ответил за всех Бессонов.
До танкера оставалось несколько сот метров. Пятерка штурмовиков почти одновременно взмыла вверх, веером разошлась в развороте на обратный курс. Зенитные пулеметы смолкли: пылающий штурмовик с широким оседающим на воду следом был уже недосягаем. Острый луч поднявшегося солнца последний раз блеснул в бронированном остеклении кабины, когда самолет был уже у борта танкера.
Над молчаливой бухтой отчетливо прозвучал скрежет разрываемого металла, и тут же тяжелый, опрокидывающий небо взрыв прокатился над портом.
Танкер, переламываясь посредине, погружался в воду с поднятым вверх килем. Языки пламени вырывались над водой, клонились друг к другу, пригасая над оседающим плотным облаком пара сгоревшего топлива.
Далекое эхо трижды возвращалось назад, постепенно затихая, переходя в гул пятерки боевых машин, уходивших от цели в строгом строю. Они, казалось, уносили на своих крыльях и долю сержанта Катеринина, и долю капитана Ратникова в общий салютный залп Победы.
Первая высота
Нет ничего тягостнее этих минут ожидания падения. Оно неизбежно. Самолет вздыблен вверх, поставлен в небо крестом, тяги никакой — сектор газа убран до упора, скорость падает, безнадежно падает до критической…
Никто не видит сейчас лица Николая. Он один в кабине. И хорошо, что над ним только нежная синь мая, словно небо склонилось в светлой улыбке. Ничего этого Николай не замечает.
Взгляни на него сейчас Леся — она бы не узнала! Что стало бы с ее любовью! Куда девалось ощущение его молодой удали, где оно, надежное мужское плечо, к которому ей так нравилось тихонько прикоснуться щекой.
В кабине, поникнув, сидел совсем еще юноша, весь в испарине, напухлив губы, ничем не похожий на отважного рыцаря девичьего воображения.
Она привыкла видеть его уверенным в себе, с ярким румянцем на щеках, но сейчас его побледневшее лицо было серым и неподвижным как маска; взгляд загипнотизирован медленным движением указателя скорости на циферблате прибора. Да, на земле перед девчонкой можно пройтись гоголем: не всякому дано в восемнадцать лет держаться за ручку легкокрылой машины, но в небе — другое дело.
— Вот смотри, скорость уменьша-аа-ется, — нараспев говорит инструктор, будто ему этот факт доставляет удовольствие.
Капитан Хохлов сидит в задней кабине, отгороженной от Николая Одинцова плексигласовой переборкой, и видит через свое мутное окошко лишь тыльную часть шлемофона курсанта.
Николай отнюдь не в восторге от сообщения инструктора. Он еще замечает, как бессильно шелестит винт в потоке, как, тяжелея, «вспухает» под ним машина. Все это признаки близкого срыва, и холодок страха растекается по его груди, подступает к горлу. Однако он не сдается, крепится духом, тянет ручку управления, удерживая самолет от клевка вниз. Главное сейчас для Одинцова, чтобы инструктор не заметил его страха, не заметил слабеющей воли. Надо держаться, держаться до конца, пока хватает сил. Отступать некуда! Сейчас, именно в этом полете, решится для него: быть или не быть? Пилотом быть или наземником.
Не все могут быть летчиками. Вон Андрей Верхогляд уже укладывает чемоданчик — так и сказали: списан по «нелетной». И еще четырех ждет то же самое. Может, и ему, Николаю Одинцову, пришла пора собираться домой. Попробовал, как оно в небе, — оказывается, не только приятные ощущения, а и тяжелый труд, — и теперь, может, самое время кончать это дело, тихонько отойти в сторону. И утешение для себя есть: держался сколько мог, терпел до последнего…
