Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
— Коляса, мой сынок, — представила его Андрею Матильда и снова, как при встрече, зачем-то хихикнула.
После этого она бросилась растапливать печь. Было видно, что Елеске она рада и готова разбиться перед ним в лепёшку.
Несмотря на полноту и уже осевший зад, крутилась перед ним, как девочка, а когда Елеска попросил воды, она так кинулась к бачку, — что чуть его не опрокинула. Зажарив что-то на печи и приготовив стол, она хитро подмигнула Елеске и выскочила из дому.
Вернулась Матильда с русской Верой. На Вере было хорошо проглаженное светлое платье, гладко уложенные на голове волосы, а в глазах, казалось, утонули две уже больших, но ещё не совсем созревших смородинки. Было видно, что чувствует она себя здесь стеснённо, а когда сели за стол, то так примостилась на его углу, что казалась за ним лишней. А Матильда за столом всё жалась к Елеске и ласково заглядывала ему в глаза.
— Пей, Елеска, — подливала она ему водки, но и сама при этом себя не забывала.
Вскоре она опьянела. Уже сильно пьяная, она обнимала Елеску и пела:
— Карасо, ой, карасо!
Поселуй меня есо!
А делая вид, что бьёт его по щеке, грозила:
— Плохо буцес селовать.
По мордам буду давать.
А Вера, похоже, ничего не ела и не пила. Глаза её были опущены в стол, а когда она отрывала их от стола и смотрела на Андрея, ему казалось, что она хочет перед ним за что-то извиниться.
К вечеру Матильда так опьянела, что Елеска вынужден был уложить её в постель.
— Дай водыка! — просила она из постели.
Елеска водки ей не дал, а когда вернулся к столу, смеясь, заметил Андрею.
— Вот тебе и инородцы!
Вскоре проснулся Коля.
— Ись хочу, — подойдя к Елеске, сказал он.
Елеска посадил его на колени и стал кормить, как ребёнка, из ложки.
— Ешь, Коля, ешь, — говорил он и гладил его по голове.
Когда Коля наелся, Елеска заставил его пописать, а потом уложил в постель. Вернувшись за стол, он махом опрокинул в себя рюмку водки и твёрдо, словно отпечатал, произнёс:
— Ничего, и из него человек выйдет!
С наступлением ночи он стал собираться на дежурство в магазин.
— Дядя Елеска, возьми меня с собой, — попросил не успевший ещё уснуть Коля.
— Давай, — согласился Елеска.
Колю словно выстрелили из постели. Через минуту он уже стоял перед Елеской одетым и, видимо, боясь, что Елеска раздумает, держал его крепко за руку. Глаза его горели такой радостью, что из-под нависшего на лоб козырька, как и у Елески, ватной шапки казались ярко расцвеченными фонариками.
— Ну, быстрее, — торопил он Елеску и, видимо, всё ещё опасаясь, что он раздумает, говорил: — Я мамку боюсь. Она пьяная — дура.
Провожать Веру домой пошёл Андрей. На дворе уже стояла ночь, в предвестии заморозка из тайги тянуло холодом, луна, зависшая над Поповой горкой, была похожа на большой медный шар, тяжёлая тишина давила уши, и ни в одной избе в посёлке не было огня. Казалось, так и не очнувшись днём ото сна, он уходил в новую ночь, как в топкое болото, из которого возврата ему уже никогда не будет.
Дорогой Вера молчала, шла так, словно боялась оступиться, а у дома сказала:
— Если хотите, ночуйте у меня.
Дома у неё было уютно и чисто. В переднем углу на небольшом столике лежала стопка книг, у окна стоял небольшой, с зелёными пуфками диван, кровать Веры напротив дивана была отгорожена ситцевой шторой, на окнах висели в желтый горошек занавески. За чаем Андрей спросил:
— И чем же вы тут живёте?
Вера, ничего не ответив, опять, как у Матильды, посмотрела на него так, словно хотела перед ним извиниться. И только тут Андрей заметил, что перед ним не взрослая девушка, а подросток. Не успевшие расправиться по-женски плечи придавали Вере сутуловатость, движения были, как у мальчишек, угловаты, от неё, как от берёзки, ещё не до конца налившейся соком, веяло свежим дыханием весны и набиравшим силу здоровьем.
— Так чем же вы живёте? — повторил свой вопрос Андрей. — Ведь что-то у вас, наверное, тут есть?
— А у нас одна скука, — ответила Вера и, кажется, за всё время первый раз улыбнулась.
Спать Андрей лёг на диван, а Вера ушла на свою кровать. В окне стояла всё такая же большая и медная луна, и в свете её через ситцевую штору было видно, как Вера, раздевшись, села на кровать и стала о чём-то думать. Потом, порывисто поднявшись, она вышла к Андрею. На ней, кроме короткой ночнушки, ничего не было. Кровь, словно её выстрелили из ружья, ударила Андрею в голову. «Только не это, — испугался он, — ведь она ещё ребёнок!
— Вера, зачем это? — выдавил он из себя и встал с дивана.
Услышав, что сказал Андрей, Вера вздрогнула, как от удара, бросила на него по-детски беспомощный взгляд и, заплакав, убежала за штору.
А утром Андрея разбудил пожар. Горела изба Матильды. Вокруг неё уже бегали люди, какой-то мужик багром стаскивал с крыши полуобгоревшие доски, кто-то лопатой забрасывал в горящие окна землю, но было видно, что пожар уже ничем не остановишь. Выкидывая в раскалённое небо пламя, он с треском пожирал всё, что попадалось ему на пути. Недалеко от пожара, на пригорке, стоял Елеска с Колей на руках.
— Матильда сгорела, — сообщил он Андрею.
Ни по выражению его лица, ни по тону, каким он это сказал, не было видно, что смерть Матильды его сильно тронула.
— Все там будем, — словно в подтверждение этого, добавил он, а обращаясь к Коле, спросил:
— Ну, что, Коляша, жить-то со мной будешь?
Андрею показалось, что спросил он это с такой лёгкостью, словно речь шла о временной и ничем не обременительной для него обязанности.
От чего случился пожар, толком никто не знал. Так как Матильда курила, вполне возможно, закурив в постели, она уснула, не затушив окурка.
А в полдень за Андреем пришёл катер. Провожал его один Елеска. Он уже был выпивши, рядом с ним стоял Коля, лицо Коли было всё в саже. Вымазался он в ней, видимо, ещё на пожаре. Вид у него был жалкий и похож он был на черномазую зверушку, пойманную в клетку.
— Ничего-о, — гладя его по голове, пьяно тянул Елеска, — я из него человека сделаю.
Когда катер отходил от причала, на обрывистом берегу реки Андрей увидел Веру. Она стояла одна, дувший с реки ветер рвал на её голове косынку. Потом, когда катер уже уходил за поворот, он видел, как к ней подошли Елеска с Колей, и они, постояв ещё немного, вместе пошли в посёлок.
Повесть о Никите
После отбоя, когда все уснули, а дежурная по детдому Кривоножка закрылась в учительской, Никита прокрался в свой класс и сел писать в тюрьму матери письмо. Чтобы Кривоножка его не застукала, дверь он запер на швабру, а свет в классе не стал зажигать. И без него было светло: на Колыме стояли белые ночи.
«Здравствуй, мамка, — начал своё письмо Никита. — Живу я здесь хорошо. Кормят каждый день, а в воскресенье водят в кино и в баню. А учусь я уже во втором классе. По письму у меня хорошо, а по арифметике не очень».
Никите показалось, что кто-то ходит за дверью. «Не Кривоножка ли?» — подумал он и, прокравшись к двери, прислушался. Вообще-то он больше боялся не её, а ненавистного всем в детдоме Казимира. Убедившись, что за дверью никого нет, Никита стал писать дальше. «А воспитатель наш Казимир грозит всех отправить в колонию. Конечно, всех не отправит, а вот Зубаря отправит. Поэтому ты рукавички пока не высылай, Зубарь всё равно их отберёт. А если ты их уже выслала, то ладно. Найду, где спрятать. Вот шапка у меня, мамка, плохая, когда идем из бани, мёрзнет голова. Если у вас там есть шапки, то вышли. Тогда я рукавички отдам Зубарю, а за это он мне оставит шапку. Ещё говорят, что у вас там есть бушлаты. Если вышлешь, не откажусь. Мой шубур совсем поизносился».
Спохватившись, что слишком много просит и ни к чему расхлюндился, Никита решил написать что-нибудь весёлое. «А вчера этот Казимир, — написал он, — перед школьной линейкой заставил Скувылдину из первого класса плюнуть Лёшке в карман за то, что Лёшка плюнул в её карман, когда она в столовой хвасталась своим новым платьем. Скувылдина, когда плевала в Лёшкин карман, плакала, а все смеялись».
Представив, как и мамка над этим будет смеяться в своей тюрьме, Никита написал: «Посмеёшься, так и легче будет». На всякий случай, — вдруг и это мамке покажется смешным, — он добавил: «Ночью в своей палате мы ловим тараканов. Кто меньше всех наловит, тому Зубарь ставит пять щелбанов».
Подумав, о чем бы ещё написать, Никита вспомнил, что недавно к нему в детдом приходил странный дядька. «Ах, совсем забыл! — написал он. — Приходил ко мне какой-то дядька и сказал, что он мой папка. Но это не тот папка, который жил у нас, когда тебя забрали в тюрьму. Этот был с бородой. Ты уж напиши мне, кто у меня настоящий папка. И вот ещё что, — вспомнил Никита, — наша Кривоножка сказала мне, что ты лишена материнства. Что это такое, я не понимаю. Напиши мне, мамка, и об этом. А Кривоножка, — решил добавить Никита, — сама шлюха. Я видел, как она целовалась с Казимиром в учительской».
