Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
— Да нет, — рассмеялась она, — дело не в этом. Толстой и без молокан Толстой, а вот молокане без него — одни глупые обряды. Вы согласны?
— Да мне бы… — опять было начал Андрей, но Утка его снова перебила.
— Как хотите, а без Толстого я вас не отпущу.
— Да не надо мне Толстого, — прервал ее, наконец, Андрей, — мне другое…
— Другого у нас нет! — обрезала его Утка и, обиженно поджав губы, села за стол на прежнее место. А когда узнала, что нужно Андрею, она, снова водрузив на кончик носа очки и уткнувшись им в свой красочно иллюстрированный журнал, заявила: — Этим не располагаем.
«И у этой с головой, наверное, неладно», — подумал Андрей, выходя из Дома культуры.
На улице, у входа в кузню, на деревянном обрубке сидел небольшого роста мужичок, несмотря на тёплый день в ватной шапке и драной фуфайке. У него были плутоватые навыкате глаза, морковного цвета нос и узкий, весь в тонкую морщинку лоб.
— Эй, дай закурить, — увидев Андрея, крикнул он.
Закурив, он встал с обрубка и, глядя с усмешкой на Андрея, спросил:
— А выпить не найдется?
Выпить у Андрея не нашлось. Мужичок, похоже, не расстроился.
— Что, с вавилонами? — мотнув головой в сторону Дома культуры, рассмеялся он. Андрей понял, что он спрашивает об Утке. Из дальнейшего разговора с ним, Андрей узнал, что работает он кузнецом, а так как ковать в посёлке в последнее время стало нечего, то ещё и по совместительству сторожем «Смешторга». А до Больших Погостов, как охотно рассказал он, где только его не носило. В Карелии он по молодости валил лес, разобравшись, что это ему не с руки, устроился проводником на поезд дальнего следования, оказавшись на Дальнем Востоке, связался с корейцами, тайно промышлявшими в тайге женьшенем, в Охотске служил в рыбоохране, на Врангеле для столичных зоопарков отлавливал белых медведей, на Большие Погосты его занесло случайно: отстал от экспедиции, изучавшей древние могильники. Похоже, за всё в своей жизни он брался легко и с большой охотой, ради простого, не связанного с практической пользой интереса, а как только этот интерес проходил, он с такой же лёгкостью и новой охотой брался за другое дело.
— Я вольная птица, — гордо говорил он.
Внезапно с Мангазеи ударило ветром. На крыше Дома культуры что-то захлопало, а вертушка над кузней, словно этого только и ждала: так замоталась и засвиристела, что казалось, ещё немного, и она, сорвавшись с шеста, улетит воробьём в небо.
— А она-то здесь зачем? — спросил Андрей.
— А интересно, — ответил мужичок и, задрав в её сторону голову, весело осклабился.
Вдруг лицо его озарилось внезапно нахлынувшей радостью.
— Идё-от! — подмигнул он Андрею и мотнул головой в сторону идущей к магазину тётки с таким крупным лицом, что вывернутые вперёд губы казались двумя большими пельменями. Когда тётка поравнялась с ними, мужичок кинулся к ней и с наигранной на лице радостью сообщил:
— Анна Ивановна, а ко мне братка приехал.
— Какой ещё братка? — выдавила через нижнюю губу Анна Ивановна.
— А вот! — схватил мужичок Андрея за руку. — Он самый! Ивахой звать!
— Ну, и что? — не поняла Анна Ивановна.
— Как что?! — удивился мужичок. — Встретить надо!
— Ну, так и встречай! — отрезала Анна Ивановна и, после долгого копания в замке, открыла дверь магазина и скрылась в нём.
— И не таких брали! — кинулся за ней мужичок.
Вернулся он из магазина с бутылкой водки.
— Идём, засандалим! — потащил он Андрея в кузню.
Представился мужичок Елеской. На закуску из кармана фуфайки он достал луковицу.
— Сгодится, — сдувая прилипшие к ней крошки хлеба, сказал он, и с хрустом раскусив её пополам, одну половинку положил перед Андреем.
Выпив, неожиданно спросил:
— А бабу хошь?
Андрей от бабы отказался.
— А зря, — не понял его Елеска. — С ними интересно.
Допив водку, вышли из кузни покурить. На небе уже светило солнце, казалось, оно не плывёт по нему, а крадётся рыжей кошкой. Из тайги несло прохладой и терпким запахом хвойного опада. На Мангазее весело звенели перекаты, и если бы всё ещё не очнувшийся от сна посёлок да не копошащиеся в мусоре, рядом с кузней, грязные вороны, могло показаться, что лучше этого места ничего нет на свете.
— И чего спят? — сплюнув в сторону посёлка, недовольно пробурчал Елеска. А когда бросил в копошащихся ворон камень, они даже не обратили на это внимания. — Вот стервы! — выругался он.
Странно, но от водки Елеска не стал весёлый, а, казалось, даже был недоволен тем, что её выпил. Плутоватое выражение лица сменилось на кислое, в глазах навыкате появилось что-то по-коровьи грустное.
— И чего спят? — недовольно повторил он и, присев на свой деревянный обрубок, тупо уставился на вертушку.
— Крутит, стерва! — плюнув в её сторону, сказал он.
А посёлок и на самом деле, как вымер. Даже дыма из печных труб, появившегося утром, не стало видно. Похоже, хозяева топили утром печи не затем, чтобы в уюте и хорошем настроении начать день, а просто потому, что за ночь избы выстыли, и чтобы совсем в них не околеть, сунули они в свои печи по охапке соломы, подожгли её, и снова с головой укрылись под одеялами. Так как не стучали при этом двери, и не было слышно ничьих голосов, видимо, и по малой нужде после долгого сна сходили они в свои помойные вёдра.
— А жрать им дай! — уже ругался Елеска. — И ведь в реке рыбы: лови — не хочу. А они, подлецы, морды — что твоё корыто, выйдут на неё, сядут и ждут: когда сама рыба в рот запрыгнет. Не народ, а ироды!
На крыльцо магазина вышла Анна Ивановна. Торбой приспособившись на его верхней ступеньке, она так уставилась на Елескину вертушку, словно, как и он, увидела в ней что-то интересное.
— Стерва, — охарактеризовал её Елеска.
Это не пролетело мимо ушей Анны Ивановны.
— Сам ты стерва! — вяло оторвавшись от вертушки, незлобно ответила она.
— А ты ещё и дура! — рассмеялся Елеска.
— От дурака и слышу! — опять не разозлилась Анна Ивановна.
Позевав открыто, не прикрывая рта, Анна Ивановна вернулась в магазин, а Елеска стал опять ругать посёлок.
— Говорил им: давайте в артель. Рыбу ловить будем. А они морду корёжат: «Мы яё, паря, ня развадили и ловить, паря, ня сабираемси». «А жрать-то что будете?» — спрашиваю. — «А ето уж не тваё, — говорят, — собачье дело». Вот и поговори с ними!
— Так ты бы уезжал отсюда, — предложил Андрей.
— А мне что! — ответил Елеска. — Я вольная птица. Могу и уехать.
И неожиданно рассмеявшись, отчего лицо его опять обрело плутоватое выражение, предложил:
— А хошь анекдот?
— Давай, — согласился Андрей.
— Спрашивает один генерал другого, — начал Елеска, — «Ты как думаешь, среди гражданских есть умные?» «Не знаю, — отвечает генерал, — что-то не видел, чтобы они строем ходили».
— Хороший анекдот, — заметил Андрей.
А Елеска уже, словно самому себе, повторил:
— А я вольная птица, — и, понизив голос, добавил: — Пусть в дураках, но не строем! Да и не в этом дело, — вдруг как будто рассердился он на кого-то, — я так думаю: каждый из нас по-своему в дураках ходит. Вот возьми хоть и её, — махнул он рукой в сторону сидящей в библиотеке Утки: — Придёт ко мне: «А я к вам, товарищ Елеска, с Толстым, со Львом Николаевичем». Ты бы мне, говорю ей, лучше вместо Льва Николаевича водки принесла. А она: «Толстой и водка не совместимы». Не совместимы так и вали отсюда. Уходит. А потом и с водкой. «Пейте, — говорит, — а я, товарищ Елеска, всё равно из вас человека сделаю». «Ха, сделаю! — расхохотался Елеска. — Она мне Льва Николаевича читает, а я лежу и водку трескаю. Вот и выходит, и с Толстым в голове в дураках ходить можно.
— А Анна Ивановна? — спросил Андрей.
— У этой чувырлы, — ответил Елеска, — дурак — кто не ворует. Тащит с магазина — что ни попадя. А недостача: пожар — и концы в воду.
Узнав, что Андрей ищет в посёлке следы первопроходцев, Елеска плутовато улыбнулся, а потом предложил:
— Идём к Матильде! У этой первобытной миклухи на одной только роже вся история инородцев.
— А она из коренных? — решил уточнить Андрей.
— Кореннее не бывает! — весело ответил Елеска и потащил его за собой на окраину посёлка, расположенную на крутом берегу Мангазеи.
Солнце уже катилось к закату, тяжелела тайга, с реки тянуло сыростью, и кругом было так тихо, что когда за Поповой горкой, в распадке, вдруг затрубил лось, казалось, это кто-то ударил в большой бубен.
Заспанная Матильда встретила их в ночной рубашке и с бигудями на голове.
— Ты, сто ли? — узнала она Елеску, а увидев Андрея, глупо хихикнула и стала прикрывать рукой полуобнажённую из-под рубахи грудь.
«Якутка», — догадался Андрей и присел на стоящую у двери деревянную лавку. Рядом с ним оказалось помойное ведро, из которого несло чем-то кислым, прямо перед ним громоздилась большая, из грубого камня печь, за ней стояли кровать с ржавой спинкой, обшарпанный стол на тонких ножках и на стене висело засиженное мухами и сколотое в правом нижнем углу зеркало. Слева у стены, на деревянном сундуке, спал похожий на кутёнка мальчик. Проснувшись, он слез с сундука, подошёл к помойному ведру и, ни на кого не глядя, пописал в него.
