Виктор Шкловский - Сентиментальное путешествие
А любителям синкретических эпитетов скажу:
«Горька мраморная лестница Дома ученых».
И горьки девять фунтов чешского сахара. И горек дым из щелей трубы моей печки. Дым разочарованья.
Но круче и горьче всего деревянные лестницы Берлина. А пишу я здесь на ломберном столе.
Помню, как раздавали паек в Урмии у Дегалинских ворот.
Громадная толпа курдов, почти голых, в лохмотьях и в полосатых половиках, накинутых на плечи (форма одежды, как известно, встречающаяся на Востоке), рвалась к хлебу.
Сбоку раздатчика стоял человек – или два, не помню, – с толстой нагайкой и умело умерял натиск толпы неспешными, но непрерывными тяжелыми ударами.
Когда русские ушли из Персии, оставив армян и айсор на произвол судьбы…
У судьбы же нет произвола, например, если человека не кормить, то у него одна судьба – умереть.
Русские ушли из Персии.
Айсоры защищались с героизмом волка, кусающего автомобиль за фары.
Когда же турки их окружили, они прорвали кольцо и побежали всем народом к англичанам в багдадскую землю.
Шли горами, и падали лошади, и падали вьюки, и бросали детей.
Как известно, брошенные дети не редкость на Востоке.
Кому известно?
Не знаю, кто собирает известия на Востоке.
А у судьбы нет произвола – брошенные дети умирают.
Тогда доктор Шед сел на свой четырехколесный шарабан и поехал вслед бегущему народу.
Хотя что может сделать один человек?
Айсоры шли горами.
В этих горах нет дорог, а вся земля покрыта камнями, как будто прошел каменный дождь.
Лошадь на этих камнях за сто верст истирает подковы.
Когда в 1918-м, голодом меченном году, зимой умирали люди среди обоев, покрытых ледяными кристаллами, то труп брали и хоронили с великим трудом.
Плакали по умершим только весной.
Весна же пришла, как всегда: с сиренью и белыми ночами.
Плакали по умершим только весной, потому что зимой очень холодно. Айсоры заплакали по своим детям уже у Ниневии, тогда, когда почва под их ногами сровнялась и смягчилась. Горько плакали весной в Петербурге. Горько еще заплачет когда-нибудь оттаявшая Россия.
Вышла ссора между горными айсорами и урмийскими.
До этого они не враждовали.
Так иногда в 1918-м, голодом меченном году, среди обоев, притертых льдом к стенам, люди спали вместе, потому что так теплей. Было так холодно, что они даже не ненавидели друг друга.
До весны.
Урмийские айсоры хотели идти назад отомстить за разоренные места и зарезать Синко-убийцу.
Бросая детей, они знали, что Синко идет сзади. У горных же уже перекипело сердце, и слишком устали они, чтобы идти через горы в третий раз.
У Ниневии они были почти дома.
Турок уже не было.
Дрались с одними курдами.
Для айсоров персы – как масло для ножа.
Урмийские айсоры шли быстро.
Синко бежал в Тавриз.
Айсоры обложили Тавриз.
Тавриз большой город, в нем очень много дверей в глиняных стенах улиц.
Персидские города считаются не на количество жителей, а на число дверей. Двери низенькие, с деревянными запорами, а что за ними, неизвестно. Айсоры узнали бы, хотя они и сломали бы двери не из любопытства.
Тогда доктор Шед сел на правую сторону передней скамейки своего шарабана.
Черного шарабана с желтыми колесами. Доктор Шед в черном сюртуке, с седыми волосами проехал сквозь войско айсоров в город Тавриз.
Доктор Шед вывел навстречу войску с ободранными ногами и сердцем – не одни только железные подковы лошадей стирают каменные горы – три тысячи пятьсот детей, подобранных им тогда, когда он поехал вслед бегущему народу.
Доктор Шед отдал детей отцам и сам взял Синко рукой за руку, посадил его рядом с собой на переднюю скамейку прямоугольного шарабана и увез судить в Багдад к англичанам.
Никто не преградил дорогу Шеду.
Нет, не нужно было мне писать этого. Я согрел свое сердце. Оно – болит.
Жаль мне Россию. Кто научит русских вьючить на верблюдов полосатые вьюки и связывать шерстяными веревками длинные змеи караванов, которые пойдут через опустелые поля Поволжья.
Доктор Шед, я человек с Востока, потому что идет Восток от Пскова, а раньше от Вержболова, и идет Восток, как и прежде, от русской границы до трех океанов.
Доктор Шед! Горьки лестницы изгнания. Доктор Шед! Пестрой крысой прошел я дорогу от Ушнуэ до Петербурга с бегущими солдатами; я прошел дорогу от Жмеринки до Петербурга в голой толпе пленных, идущих из Германии.
С нами шел вагон с гробами, и на гробах было написано смоляной скорописью: «Гробы обратно».
А сейчас живу среди эмигрантов и сам обращаюсь в тень среди теней.
Горек в Берлине шницель по-венски.
Я прожил в Петербурге с 1918-го по 1922-й.
Именем вашим, и именем доктора Горбенко, который не позволил народу убить раненых греков в Херсоне, и безымянным именем шофера, просящего меня прийти спасать станки, я кончаю эту книгу.