Виктор Шкловский - Сентиментальное путешествие
Открыли ураганный огонь по турецким позициям.
Турки помещались на горе.
Были сбиты 4 турецких орудия.
Начали мы общее наступление.
Все попы и архиереи устроили на поле молебен, дело пошло дружно, были турки атакованы, и мы прорвали фронт.
А с другой стороны Урмии турки вступали в город.
А в городе остались только американская и французская миссии и несколько тысяч айсоров.
По словам перебежчиков, все оставшиеся были вырезаны курдами и турками.
А мы отступали по Гейдеробатской дороге.
Впереди шла конница и четыре орудия, а в тылу находились айсоры русскоподданные, а по бокам народа армяне и горные айсоры.
Турецкая кавалерия преследовала.
Идут впереди сильные бои и сзади бой, все разбивается… села… деревни…
От Гейдеробата до Солужбулака 60 верст.
Вся дорога была переполнена вьюками, барашками и народом.
Дорога узкая.
Вьюки падают. Бросают детей и спешат вперед, день и ночь едем и едем, ни отдыха… ничего, и только слышим крик и шум, плачут бедные дети.
Матерей и отцов нет. Одни дети спят на середине дороги, а другие играют на краю дороги в траве, не боятся змей, а змей там было масса.
Мы держали дорогу на Равандуз.
Верстах в 20 от Равандуза узнали, что там находится штаб 4-й Мосульской армии.
Повернули влево на Сеюн-Кале.
На 15-й день, как ушли из Урмии в Сеюн-Кале, встретились с англичанами. Одни из нас радовались, что спаслись, а другие плачут: ни детей, ни родных.
Англичане дали приказ три дня отдыхать.
Через три дня айсоры начали двигаться вперед.
В четыре часа дня в Сеюн-Кале восстали персы и начали стрелять с крыш по женщинам и детям.
Англичане бросили свои сумки и пулеметы, сели на голых лошадей. Видно, дело плохо.
По приказанию полковника Кузмина завернуть (остановить) англичан, поставили мы против англичан пулеметы – и завернули англичане.
Вместе с англичанами атаковали город Сеюн-Кале; и были выгнаны из города, согнаны в одно глубокое ущелье персы и курды, и окружены со всех сторон, и были уничтожены до одного, и город был сожжен.
И отступили опять по безводной дороге, то без хлеба, то без воды; наконец дошли до Биджара, в Курдистане, 450 верст.
Потеряли в дороге одну восьмую часть народа: тот погиб без воды, тот в бою. Вступили в Керманшахскую долину. Там нет ни жилища, ничего.
Одни плодородные дремучие леса.
Там живут звери свободные.
Мы видели массу удавов и гадюк, как столбы, а обезьяны, как птицы, на дереве.
Там мы хлеба не видали.
Воды много. Питались сладкими фруктами и орехами.
Прибыли в город Керманшах.
Там не те народы, как в Урмии. Между ассирийцами и инструкторами тут произошли недоразумения.
Горные и урмийские айсоры говорили, что нужно идти из Керманшаха на Хамадан, всего 220 верст горами.
А русские инструктора шли по карте и держали на восток день и ночь.
Русскоподданные айсоры из Карса пошли с русскими офицерами, и брат патриарха с ними.
Дошли до города Багдада, там опять другой свет и другие народы.
Лошадей меняли в деревнях.
А народ здесь моется не в воде, а в песке, как куры.
В городе Багдаде пробыли всего 8 дней, повернули опять на Хамадан, шли 600 верст, прибыли в Хамадан.
Были арестованы как русские большевики: поручик Васильев, подпоручик Степаньянц, инструктор Лазарь Зервандов.
По приказанию английского главнокомандующего были мы освобождены из-под ареста. Оружие наше было очень хорошее – всё отобрали.
Лазарь ЗЕРВАНДОВ.Так написал Лазарь для меня. Я же напечатал это в книжке «Эпилог». Михаил Зощенко очень удачно спародировал эту вещь.
Зощенко – «Серапион».
Посередине зимы в нижнем этаже завелись «Серапионовы братья». Происхождение их следующее. В студии Дома искусства читал Евг. Замятин. Читал просто, но про мастерство, учил, как писать прозу.
Учеников у него было довольно много, среди них Николай Никитин и Михаил Зощенко. Никитин – маленького роста, белокурый, мы его звали «человеком адвокатского пафоса». Это про домашние дела. Находится под влиянием Замятина. Возлежит на его правом плече. Но пишет не под него, а сложнее. Зощенко – черноволос и тих. Собой красивый. Он на войне отравлен газами, имеет сильный порок сердца. Это и делает его тихим. Человек он не самоуверенный, все не знает, как будет писать дальше. Хорошо начал писать уже после студии у «Серапионов». Его «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» очень хороши.
Там есть неожиданные фразы, поворачивающие весь смысл рассказа. С Лесковым он связан не так тесно, как это кажется. Может писать вне Лескова, так, например, он написал «Рыбью самку». Когда его книгу дали в типографию набрать корпусом, наборщики набрали ее самовольно цицеро.
«Очень хорошая книга, – говорят, – пусть народ читает».
В середине «Серапионов» лежит Михаил Слонимский. Прежде его все уважали, он служил секретарем в издательстве Гржебина и писал «Литературные салоны». Потом написал плохой рассказ «Невский проспект», потом начал писать скетчи и овладел техникой нелепости. Пишет хорошо. Теперь его никто не уважает, потому что он хороший писатель. Помолодел до своих 23 лет. Лежит на кровати, иногда работает двенадцать часов в сутки. В дыму. До получения академического пайка, как Никитин и Зощенко, голодал баснословно. Пафос его писания: сложный сюжет без психологической мотивировки. Этажом ниже, в «обезьяннике», живет Лев Лунц. Лет ему 20. Только что кончил университет по романо-германскому отделению. Вениамин «Серапионов». Впрочем, у них три Вениамина. Лев Лунц, Володя Познер, который сейчас в Париже, и настоящий Вениамин – Вениамин Каверин.
Лунц пишет все время, и все время по-разному. Часто хорошо. Обладает какой-то дикой мальчишеской жизнерадостью.
Когда он окончил университет, «Серапионы» в доме Сазонова качали его. Все. И мрачный тогда Всеволод Иванов кинулся вперед с боевым криком киргиза. Чуть не убили, уронив на пол. Пришел тогда к ним ночью профессор Греков, провел пальцем по позвоночному лунцевскому столбу и сказал:
«Ничего, можно ноги не ампутировать».
Чуть-чуть не обезножили. Через две недели Лунц танцевал с палкой. У него две драмы, много комедий. И он плотно набит, есть что из него вынимать. Лунц, Слонимский, Зильбер, Елизавета Полонская – мои ученики. Только я не учу писать; я им рассказал, что такое литература. Зильбер-Каверин, мальчик лет двадцати или меньше, широкогрудый, румяный, хотя дома с Тыняновым вместе сидит часто без хлеба. Тогда жуют неприкосновенный запас сухих кореньев.
Крепкий парень.
Писать начал при мне. Очень отдельный писатель. Работает сюжетом. У него есть рассказ «Свечи (и щиты)», в котором люди играют в карты, а у карт свое действие. Каверин – механик – сюжетный конструктор. Из всех «Серапионов» он один не сентиментален. Зощенко – не знаю, он тихо говорит.
Елизавета Полонская носила вместе с А. Векслер черные перчатки на руках, это был знак их ордена.
Пишет стихи. В миру врач, человек спокойный и крепкий. Еврейка, не имитаторша. Настоящей, густой крови. Пишет мало. У нее хорошие стихи о сегодняшней России, нравились наборщикам. Елизавета Полонская – единственный «Серапионов брат» – женщина. Название общества случайное. Гофманом «Серапионы» не увлекаются, даже Каверин; скорей уже Стивенсоном, Стерном и Конан Дойлем.
Ходил еще по Петербургу Всеволод Иванов. Ходил отдельно, в вытертом полушубке, с подошвами, подвязанными веревочками.
Приехал он из Сибири к Горькому. Горького в Петербурге не было. Приютили Иванова пролетарские писатели. Они сами народ голый. Писатели они не придворные. Дали они Иванову что могли – комнату. Есть было нечего. Рядом был склад макулатуры. Топил Иванов комнату бумагой, градусов в 18. Согреется и не хочет есть.
Приехал Горький, его прикрепил к Дому ученых – и не на паек, а на выдачи. Паек бы не дали: книг не имел человек. Горький же познакомил Иванова со мной, я его передал «Серапионам».
Сам Всеволод человек росту большого, с бородой за скулами и за подбородком, косоглазый, как киргиз, но в пенсне. Прежде был наборщиком. «Серапионы» приняли его очень ласково. Помню, собрались в комнате Слонимского, топим печку задней стенкой стола. Сидит Иванов на кровати и начинает читать:
В Сибири пальмы не растут…
Все обрадовались.
Иванов пишет теперь много, не всегда ровно. Мне «Цветные ветра» его не нравятся. Не по идеологии, конечно. Какое мне дело до идеологии? Не нравится мне, что слишком всерьез написано. «Кружевные травы», как сказал Зощенко. Сжеманена вещь. А писатель не должен, давая вещи, напирать на себя. Нужна не ирония, но свободные руки. Очень хорош рассказ «Дите». Он развивается сперва как будто по Брет Гарту: грубые люди находят ребенка и ухаживают за ним. Но дальше вещь развертывается неожиданно. Ребенку нужно молоко. Ему крадут киргизку с младенцем, но, чтобы хватило молока на своего ребенка, убивают желтого маленького конкурента.
