Николай Иванов - Разговор с незнакомкой
Митя сторонился Сорокина, побаивался. И сейчас в его сознании просто не укладывалось, что Грошев может подозревать Федора в подражании этому трудному, нетерпимому человеку. Да и что у них общего? Разве что — амплуа. Так все равно — Сорокину доставались первые роли, Федору же чаще приходилось дублировать его, подменять, когда он был не способен к работе. А публика в дни этих счастливых спектаклей награждала Федора аплодисментами не менее щедро, чем Сорокина.
И лишь один спектакль, одну роль Сорокин оберегал свято и суеверно — роль Незнамова в «Без вины виноватых». Ни разу не уступил он ее Федору. Не пил ни в дни спектаклей, ни накануне, играл с подъемом, горячо и честно.
Федор выливает из бутылки оставшееся и бросает ее. Она долго подпрыгивает, катясь по обрыву вниз, и застревает в сухих стеблях бурьяна.
Прежде чем выпить, Федор смотрит на свет через мутные стенки стакана. Глаза его печальны. Но вот он поворачивается к Мите, и взгляд его уже кажется жестким и страшным, как у обиженного сильного зверя.
— Вот такие дела, дружище. Был Федька актер, скоморох, да весь, видно, вышел… Уехать, что ли?.. Сколько ни колесил по земле, а все пути заворачивали сюда. Люблю Волгу, Митька… Люблю, как женщину! Плохо ли, хорошо ли — тянет к нашим берегам, волну понюхать, руки замочить в ней, грудью набрать воздуха сырого. И ты знаешь, иногда кажется счастьем уже то, что окружает нас, хочется впитывать это жадно и без оглядки, боясь недолговечности всего сущего. Хочу, чтобы твоя жизнь была иной…
— Времена меняются, Федор Григорич. Вот и зритель уже другой пошел к нам…
— Да, верно заметил. Я думаю, все же придет время, Митюха, из первых рядов будут хлопать тебе во-он те рыбаки… Ради этого стоит жить, и играть стоит. Однако… засиделись мы, брат…
Они тихо спускаются к берегу. Незаметно стемнело. Возле воды безлюдно и покойно. Лишь раздаются в теплом воздухе негромкие всплески волн и их голоса.
Утро следующего дня было прохладным и солнечным. Проснувшись, Митя сел на кровати, зажмурился от ярких лучей, падающих через окно, и, увидев, что постель Федора уже пуста, поднялся. Хозяйка, у которой они снимали комнату и столовались, собирая завтрак, возилась возле погреба во дворе. Митя распахнул окно и услышал, как она, звеня посудой, переговаривалась через заборчик с соседкой.
— Слышь, Михаловна, народ-то к Волге побег… Актер утоп какой-то. Не твой часом?..
— Мои будто дома, бог миловал…
Лишь выходя во двор, Митя осознал смысл страшных слов, а по-настоящему почувствовал необычность и ужас услышанного, когда уже бежал по улице, не замечая людей.
…Прохожие в испуге уступали ему дорогу. Уже гимназия оказалась позади, высокий дом губернатора, театр. От театра тоже бежали люди. Вот, наконец, собор и взвоз. Петляя между встречных повозок, лоточников, Митя спустился к причалу. Запыхавшись, остановился, осмотрелся вокруг. Нет, ничего необычного рядом не было. Все так же суетились мешочники, гикали пролетающие мимо извозчики, с веслами на плечах спешили к воде люди. Митю окликнули. Он увидел знакомого гимназиста. Тот показал рукой в сторону, и они побежали вместе.
Людей они увидели дальше, за дебаркадером, — почти там, где Митя и Федор бродили вчера в сумерках. Околоточный сдерживал растущую толпу. Митя с трудом пробился через людское кольцо и увидел под ногами у людей лежащего на рогоже с запрокинувшимся синим лицом… Сорокина. Приглушенно плакала рядом женщина, Митя нашел ее глазами. Это была цыганка Анечка. Ее часто видели прежде с Сорокиным. Говорят, отстала она от проезжавшего вдоль Волги табора, да так и осталась здесь, неведомо чем купленная им… Плач ее был похож на песню. Непонятно, откуда исходил этот, надрывающий душу стон, губы ее были плотно сжаты, прикушены.
В толпе Митя увидел своих, и среди них — Федора. Актеры молча стояли отдельной группой, сквозь стену людей прорвался к ним Грошев, схватился за голову, заохал, запричитал.
С трудом высвободившись из сутолоки, Митя пошел прочь. Никогда еще он не видел так близко смерть человека, который еще вчера был рядом с ним. Ноги его странно обмякли, голова кружилась. Он тихо шел берегом, и долго еще сквозь шум и гул в ушах доносились до него обрывки чужих тягостных фраз: «…на рассвете в Затоне вытащили. Перебрал, говорят, здорово, ночью на лодке катался… Жалко, красавец мужчина и актер, сказывают, первостатейный… А цыганка, цыганка-то убивается — что лебедь та…»
Похороны были через два дня. Разноликая толпа медленно плыла по городу. То и дело в поток вливались новые люди. С разных сторон спешили к процессии гимназистки с цветами, студенты. У магазинов ломали шапки выползшие поглазеть купцы и приказчики. Город провожал своего взбалмошного любимца.
Моросил первый весенний дождь. Он омывал молодую листву на деревьях, мочил объявления и афиши на заборах и тумбах. Некоторые из них, разбухнув, отклеились и сползли на землю. Трудно было что-либо прочесть на скомканной бумаге, но кое-где сквозь влагу ясно проступали большие черные буквы, сложившие слово «бенефис».
На могиле Грошев говорил витиеватую и слезную речь. Все так же, с надрывом, плакала-пела цыганка.
На другой день спектакля не было. И два следующих дня у актеров были свободны. Грошев срочно делал перестановки, менял репертуар, готовясь к предстоящему отъезду в Самару — к весенней ярмарке.
Митя провел эти дни у тетки. Понемногу пришел в себя, отдохнул и к концу третьего дня возвращался в город.
Первое, что он увидел, отойдя от пристани, — пестреющие всюду афиши, по-прежнему возвещавшие о сорокинском бенефисе. Прилаживались они, видно, недавно — на скорую руку, неровно. Прохожие останавливались, с интересом рассматривали их.
«Сегодня 27-е», — взволнованно вспомнил Митя и стал быстро подниматься по взвозу вверх, к городскому саду, к театру. Над головой, покачиваясь, скрипели старые фонари, под ногами дрожали темные тени деревьев.
Театр был открыт. Однако, когда Митя вошел, его окружило безмолвие. Проходя по коридору, он увидел, что двери буфета распахнуты. На столах, как всегда, закуски, вино, но вокруг — ни души… Что за наваждение? Он шагнул дальше, к входу в партер и увидел людей. Застывшая, немая толпа застряла в дверях. Тщетно было рассмотреть что-либо через слившиеся плечи и головы людей. Митя, обойдя зал, оказался у одной из боковых лож. Здесь тоже был тесный заслон, и вес же невероятным, сверхъестественным усилием ему удалось протиснуться внутрь зала.
То, что он увидел, на время парализовало его. На сцене был… Сорокин. Невредимый, живой Сорокин ходил по сцене, говорил…
Заканчивалось последнее действие. Митя узнавал знакомые мизансцены, давно уже выученные наизусть реплики и не мог поверить в происходящее. Сорокин — Незнамов, положив на плечо Шмаге руку, прохаживался по сцене такой знакомой, своей походкой. Вот он остановился, рассуждает. Только голос звучит чуть мягче обычного. Но глаза, глаза! Лихорадочный, неподдельный сорокинский блеск нетрезвых глаз гипнотизировал зал. Нет, не тот, трактирный, пьяный, а именно этот сценический…
Устоявшаяся, густая тишина сковала зал. Где-то в недрах Митиной души начиналось прозрение. Потихоньку он стал осознавать чудо, волшебство, творящееся на сцене. И верил и не верил. Нет, такого он не только не видел никогда, но и не слышал о подобном…
— Господа, я предлагаю тост за матерей…
Нет, это выше вдохновения, ярче божьей искры, отданной избранному. Слова звучали набатом. Кончен монолог. Сорокин — Незнамов выходит из-за стола. Молча обводит взглядом людей.
— Господа, я мстить вам не буду, я не зверь. Я теперь ребенок.
О, знаменитая сорокинская пауза! Сколько раз, как и теперь, сквозь нее из зала прорывались рыдания.
Он прячет на коленях у матери голову. Затем медленно-медленно приподнимается. В глазах — вместе с огнем немые, остановившиеся слезы.
— Матушка! Мама, мама!
У Мити перехватило дыхание. Молчали актеры. Молчал оцепеневший зал. Дернулся и медленно пополз занавес. Десятки рук протянулись к нему, придержали, не дали двигаться дальше. И сразу же в едином гигантском порыве налетел ураган человеческого неистовства.
Не помня себя Митя перешагнул через барьер ложи, стал пробираться к сцене. Плотная, бесчисленная гуща людей выдыхала одно лишь слово: «Зорев!»
— Зо-о-оре-ев! — бурлила, готовая развалиться на части, галерка.
— Зо-о-рев! — неслось отовсюду и сливалось воедино.
И вот множество сильных рук оторвало его от сцены, подняло высоко и так, над головами, понесло к выходу. Федор с высоты улыбался виновато, растерянно озирался вокруг, точно ища спасения. Рядом кружился Грошев и причитал, приговаривал:
— Задавят ведь… убьют, задавят они у меня его…
Позднее, когда поутихли страсти, Митя увидел, как бледная, похудевшая Анечка уронила головку на грудь Федора и замерла.
