Вениамин Каверин - Избранное
И действительно, кто бы с ней ни говорил, все невольно смотрели на ее зубы…
— О чем вы думаете?
— Ни о чем. О воздухе.
— Как о воздухе?
— Отсюда, с балкона, кажется, что воздух огромный.
Карташихин подумал.
— Да, — сказал он, — и такой, как будто можно его сложить и вывезти.
— И привезти другой. А вы?
— Что я?
— О чем думали?
— А я об одном разговоре.
— О каком?
Он посмотрел исподлобья — именно так, как ей нравилось.
— Потом расскажу. А теперь давайте смотреть. Кажется, начинают.
Он сказал это спокойно, даже весело, но Машенька видела, что он чем-то расстроен.
Он и был расстроен, хотя и сейчас, и тогда, на собрании, старался уверить себя, что все это ничуть не обидно. Ничего обидного не было в том, что говорил Баркан, хотя он утверждал, что Карташихин получает стипендию, пользуясь одновременно поддержкой приемного отца, а вот уже полгода, как он не взял у Льва Иваныча ни копейки. Ничего обидного не было и в том, что говорила Лебедева. Правда, она заявила, что Карташихин бросил общественную работу из эгоцентрических побуждений и в глубине души всегда был индивидуалистом, — это неверно, но не обидно… Как это было? Виленкин все улыбался и подмигивал ему из президиума. Он ответил притворно спокойным взглядом и вдруг испугался, что все видят, какое у него расстроенное лицо и как он обижен. Потом Лебедева стала говорить очень быстро, и он обернулся к Лукину, сидевшему за ним с мрачно-деревянным видом. «Что она сказала?» Лукин тяжело поднял глаза. «Предлагает исключить», — тихо, но внятно сказал он.
Карташихин открыл рот, чтобы вздохнуть. Вдруг вся холодность к нему возвратилась. Теперь он знал, что они не правы. Не слушая очередного оратора, он внимательно перечел и дополнил свои возражения. Разве он не просил освободить его хоть от двух или трех нагрузок?
Виленкин предупредил его. Застенчиво улыбаясь, он объявил, что не согласен с бюро, поставившим этот вопрос на общем собрании ячейки. «А почему — тому следуют пункты!»
В аудитории вдруг стало тихо. Он рассказал о том, с какими усилиями Карташихин находил свободный час между бригадными занятиями и ночной подготовкой к зачетам. Ом высмеял Лебедеву, объявив, что у нее это конституционная строгость. Она — толстая и добродушная, и все считают ее добродушной, вот почему она всегда выступает сторонницей самых крутых решений. Потом он нарисовал на доске схему Броун-Секара — и все перепутал. Потом…
— Да смотрите же!.. Ну вот, опять задумался!. Ну, на кого вы ставите? Я — на шведа!
Карташихин очнулся.
— А который швед?
— Вон, маленький слева.
Четверо юношей, подняв согнутые руки и некрасиво присев, стояли на покатых прямоугольниках старта. Швед был худенький, похожий не на шведа, а на русского русого деревенского мальчика. Его звали Петерсон. С ним плыли чех и двое наших.
Раз! И гулкий плеск раздался, как будто огромной ладонью хлопнули по воде. Сильно толкая воду, все четверо плыли, как звери, опустив лицо в воду и стараясь с каждым взмахом захватить побольше воздуха уголком скощенного рта. Казалось, что швед придет первым, и он сам был в этом уверен, по крайней мере не так торопился, как другие. Нужно было четыре раза проплыть бассейн туда и обратно, и все искусство было, кажется, в том, чтобы, дойдя до стены и коснувшись ее рукою, сложиться пополам и что есть силы оттолкнуться ногами. Без сомнения, они не знали, сколько они проплыли и сколько осталось. Тренеры стояли, наклонясь над водой и сложив рупором ладони.
— Финиш!
— Финиш!
— Финиш!
Швед все не торопился, а потом стал торопиться, но было, должно быть, уже поздно, потому что он пришел последним.
— Каков, а я-то еще ставила на него, — сердито сказала Машенька и засмеялась. Косой зуб был виден, когда она смеялась, и Карташихину почему-то становилось легче на душе, когда он смотрел на этот зуб.
Второй заплыв был скучный, и они начали разглядывать публику и болтать. Хомутов гримасничал внизу и вдруг, сказав что-то Таньке на ухо, сделал Карташихину большие глаза и с укоризной покачал головой. Укорять было не за что, но Машенька и Карташихин невольно отодвинулись друг от друга.
— Вот арап! Знаете, что он со мною сделал? Мы с ним разбирали заявления в стипкомиссию. Одно попалось смешное. В общем, так: «Я на днях буду матерью. Прошу оказать материальную поддержку, так как на алименты рассчитывать не приходится. Если будут двойняшки, размер ссуды прошу увеличить. Будущая мать». Ну, мы посмеялись и отложили. А вчера, на заседаний, слышу, читают резолюцию: «Выдать пропорционально продукции. Карташихин».
Машенька так и покатилась. Он тоже засмеялся и вдруг насупился, помрачнел: в десяти шагах от них, в том же ряду сидела Варвара Николаевна. Карташихин не видел лица, но это была она, ее плечи и руки.
Он прислушался, будет ли, как всегда, электрический удар в сердце. Нет. Он говорил, смеялся и все думал о ней. Он сосчитал — это была пятая встреча. Нет. И очень хорошо.
Он вспомнил, как, купаясь в детстве, он нырнул и попал под плот. Он навсегда запомнил это ощущение чего-то темного и скользкого над головой и первый вздох, когда вынырнул, такой глубокий, что казалось — мало будет всего воздуха, какой только есть на свете.
С таким же чувством он вздохнул и теперь.
— Это, кажется, ваша невестка? — равнодушно спросил он Машеньку.
Она взглянула.
— Эта? Ну что вы!
— Разве нет?
В эту минуту женщина, которую он принял за Варвару Николаевну, опустила локти, и он понял, что ошибся.
— А ведь в самом деле не она!
Он поджал губы, чтобы не засмеяться, но Машенька взглянула на него с недоумением, и он тихонько погладил ее по руке, лежавшей на барьере.
Никто уже не смотрел на состязания: плыли новички, и очень плохо, один отстал на всю длину бассейна. И вдруг все вскочили. Девушка лет восемнадцати, загорелая, с высокими, прямыми ногами, с маленькой головой на прелестных круглых плечах, одна появилась у старта. Это была чемпионка СССР Гуськова…
Антракт был последний, музыканты, сыграв гулкий марш, состоявшим главным образом из барабанного боя, сложили свои инструменты в футляры и стали уходить. Одни — усатый и лысый, в старинном жилете — задержался дольше прочих. Разъединив свой кларнет на две неравные части, он вытряхнул из меньшей слюну, а большую стал хлопать по дыре ладонью. Карташихин и раньше все посматривал на него. Как будто это был старик Трубачевский? Но за полгода мог ли он так постареть?
— Машенька, одну минуту.
Он подошел к нему.
— Леонтий Николаевич?
Старик с минуту смотрел на него, не узнавая. Потом узнал и бросился к нему, протянув руки.
— Это вы? Голубчик!
— Здравствуйте! — неловко сказал Карташихин, не зная, что делать с его двумя руками и решившись наконец пожать их по очереди. — Как Коля?
Старик Трубачевский пробормотал что-то и махнул рукой.
— Я вас прошу, голубчик, зайдите к нему. Он стесняется, стесняется. И не говорит, а я вижу, что плохо.
— Как не говорит?
— Не говорит. Молчит. А по ночам ходит.
— Куда ходит?
Старик вздохнул, с дрожью и горестно потряс головой.
— Зайдите, зайдите. Я сам не понимаю. Я только вижу, что плохо. Не тот, совсем не тот.
Он заморгал, опустил голову. И в горе не оставила его аккуратность. Шумно высморкавшись, он вчетверо сложил носовой платок. Карташихин взглянул в его покрасневшие глаза и, пообещав зайти, торопливо простился.
Глава пятая
С утра он пойдет к ним, и все разъяснится. Он ходил по комнате и останавливался с закрытыми глазами. А сейчас уже поздно — он взглянул на часы, — ночь…
Трубачевский проснулся от усилия понять этот сон. Куда он должен пойти? Почему поздно? Что разъяснится?
Было утро, утренняя косая тень окна лежала на стене, за стеной отец шелестел газетой. Утро было такое, как будто ничего не случилось.
Он вскочил, накинул одеяло, побежал к телефону. Нет, рано! Нужно умыться, одеться, выпить чаю, потом позвонить. Как будто ничего не случилось.
Он сделал все это: умылся, оделся, выпил чаю, даже поговорил с отцом: лето кончается, а жакт и не думает о ремонте.
Еще четверть часа. Он позвонил.
Заспанный знакомый голос ответил:
— Я слушаю. — И немного громче: — Алло, алло!
— Вы, Дмитрий Сергеевич?
— Да.
— Это Трубачевский…
Потом он мучился тем, что еще минуты две кричал что-то, уже после того как Дмитрий повесил трубку.
С хлебом и ножом в руках отец выбежал из столовой.
— Коля, что случилось?
Трубачевский смотрел на него и не видел. Ах, так! Дмитрий Бауэр не желает говорить с ним.
— Папа, я ухожу. Ничего не случилось.
