Николай Стариков - Донольцы. Повесть о первых людях каменного века на Дону
На мачте штаба флота постоянно висели три черных шара, что означало запрет выхода в море всем, кроме боевых кораблей в экстренных случаях. Если появлялись лишь красные, плавай на здоровье, кому куда угодно.
Самоходная баржа — транспорт надежный. Но она ушла в Порккала, когда из-за плохой погоды возвратится неизвестно, а сидеть без дела тягостно. Наконец на заветной мачте обозначились один черный и два красных шара. Кое-кому выход в море разрешается, в том числе небольшому кораблю ПМШ, под командованием капитана третьего ранга. Его тоже не выпустили бы из порта, но на берегу уже несколько дней ожидал отправки на ВМБ ансамбль песни и пляски Балтийского флота, вместе с которым нам разрешалось возвратиться в свой полк.
Не знаю, с какой целью создавалось судно и что означает аббревиатура «ПМШ», но, похоже, предназначалось оно для транспортных нужд: перевозка боеприпасов, продовольственных и хозяйственных товаров. Никаких приспособлений и устройства для крепления грузов, тем более для размещения людей на палубе, не было. Металлические борта в трюме не имели какой-либо облицовки. Посредине транспорта на палубе высилась мачта с пеньковыми оттяжками к оградительным бортам, на которые в порту внимания не обратил: «веревки и веревки». Особенность посудины — высокая носовая часть. Капитан пояснил, что кораблю разрешен выход даже в океан, успокаивал, у нас под ногами всего лишь Финский залив. Пассажиры в приподнятом настроении, еще бы, конец ожиданиям, идем в море!
Наступила торжественная минута отплытия из грузового порта. Провожающий военный оркестр исполнил «Прощание славянки». Слушается прекрасная мелодия по радио или телевидению неизменно с особым торжественным настроем. Когда же корабль уходит в море, марш звучит совершенно по-иному. От волнения слеза появляется на глазах, возникает волнующее, грустное чувство расставания с землей. «Прощание», оно и есть «прощание», а не встреча, которая состоится ли еще раз с берегом, неизвестно. Впереди опасная и враждебная человеку стихия.
Волнение моря в бухте не чувствовалось. Стояла теплая погода, ярко светило солнце, как это бывает после дождя. Когда судно покидало спокойные воды залива, на мачте штаба флота красовались два черных и один красный шары, что означало: волнение моря до пяти баллов. Пассажиры на мачту внимания не обращали, захлестывали эмоции нового, неведомого. Кто-то из артистов громко запел «Раскинулось море широко», нестройные голоса подхватили песню, но она не пошла и вскоре затихла.
Погода портилась быстро. Еще не скрылись за горизонтом отдельные высокие здания Таллинна, ветер начал срывать с гребней волн белые хлопья пены, что означало, по словам капитана, волнение моря всего-то три балла. Мизер, если нос у посудины способен справиться с океанской волной. Вскоре погода еще ухудшилась, появились косматые, низко бегущие непрерывной вереницей, разрозненные тучи. Потемнело. Засвистел в оттяжках ветер. Артисты веером разместились вокруг мачты, нам с сержантом пришлось расположиться в передней части палубы. Над самым узким ее местом в метре от настила имелась неширокая площадка, под нее мы поместили свои головы.
Между тем ветер непрерывно усиливался, корабль начал вздрагивать от ударов волн, одна за другой появились килевая, бортовая, вертикальная качки, перестали свистеть оттяжки и сама антенна, а начали выть на разные жуткие голоса. В носовой части палубы амплитуда колебаний выше, решили с сержантом опуститься в глубокий трюм, там спокойнее, легли животами на днище, качало не так сильно. Но лучше бы не делали этого. Не знаю, какова толщина металлического листа днища, однако пугающая смертельная бездна чувствовалась совсем рядом. Казалось, непрерывно глухо шипящая под тонким днищем вода вот-вот прорвется в трюм. Слышались непрекращающиеся звуки грубых ударов волн о борта, возникла и не исчезала навязчивая мысль «не выдержит металл». Не лучше была могильная тишина, когда корабль замирал в нижнем положении между двумя водяными валами. Не прибавлял бодрости тяжелый сырой запах, холодный воздух, кромешная тьма по углам трюма. Крыс мы не видели, невольно напрашивалась мысль: «покинуло зверье корабль, значит утонем». Одно лишь радовало — ровный мощный рокот работающего двигателя. Поспешно выбрались на палубу, но «наше место» у высокого носа посудины оказалось труднодоступным. Оттяжки от борта до мачты натянуты на расстоянии около трех метров. Оторвавшись от одной, чтобы ухватиться за соседнюю веревку, требуется доля секунды, однако это мгновение надо уловить, иначе неминуемо будешь отброшен к противоположному борту. Едва ветер начал реветь в снастях, мчавшиеся навстречу балтийские волны оказывались выше бортов корабля. ПМШ начал взлетать на очередной водяной вал и также энергично низвергаться вниз. При этом внутренние органы путешественников с такой же скоростью всякий раз устремлялись в противоположную сторону. Через нос корабля на палубу стала крупными порциями забрасываться соленая вода. Наше укромное место она перелетала к мачте, туда, где разместились артисты. В считанные минуты большая часть ансамбля переползла к нам, сбилась в плотную людскую массу.
Как говорится, в тесноте да не в обиде. Но организм, похоже, способен удерживать свое достоинство лишь до определенного момента. Колыхание в животе, причем интенсивное, достаточно грубое и непрерывное начало вызывать у путешественников позывы на рвоту, едва ли не у всей группы одновременно. Артисты тут же начали расползаться по палубе, не обращая внимания на брызги и ветер, перегибались через борт, без стеснения друг перед другом выбрасывали в море из желудка все, на что в обычных условиях смотреть не хочется. Удивительное дело, капитан судна с нашивкой на рукаве подтверждающей, что он относится к плавсоставу, подал пример подчиненным, одним из первых перегнулся через борт, матросы вслед за ним совершали тот же прием облегчения.
В составе артистической группы имелись белочка во вращающемся барабане и собака-овчарка, так вот, животные тоже не отставали от людей, за борт лишь не перегибались. А мы с механиком-водителем с внутренней муторностью справились. Мутило, не без того. Наша привычка к тряскам, болтанкам, резким колебаниям и грубым ударам во время движения самоходно-артиллерийских установок, в полной мере проявилась в штормовой ситуации. Посмотришь вверх, несутся там, едва не задевая мачту, рваные облака, направо или налево лучше не смотреть, перегоняя друг друга, мчатся могучие волны, сам корабль — сплошь сумбурное колебательное движение. Нет точки в поле зрения, которая бы не двигалась. Палуба деревянная, глянул на хорошо подогнанные доски, а они шевелятся. Екнуло сердце: «Все, хана кораблю и нам всем». Положил ладонь на настил, перемещения досок не было. «Возможно, еще поживем!»
Вскоре справа встречным курсом показалась двухмачтовая шхуна со спущенными парусами и без заметных признаков жизни. Будто играючи, волны бросали ее из стороны в сторону, резко кантовали с борта на борт, казалось, мачты вот-вот коснутся пенистых гребней. Судно столь же быстро исчезло между серозелеными валами воды, как и появилось. На международном фарватере траверзом шел громадный многопалубный белого цвета лайнер. Рассмотреть флаг не удалось. Против него разбушевавшаяся стихия так себе. Идет будто против него волна, не волна и шторм не в тягость.
Неожиданно на командирской рубке ожил громкоговоритель. Сначала возник треск, перекрывающий звуки воя в снастях, затем послышались обрывки фраз диктора Левитана. Его сообщения чаще всего касались дел государственной значимости. И вдруг известный всему миру голос зазвучал среди громады волн. Но ветер столь сильный, что отдельные слова уносятся в пространство, до носа судна долетают лишь их обрывки, смысл которых не улавливается, а это всего-то не более пары десятков метров. Но тревога передается мокрым с серыми лицами путешественникам. «Что-то о Берии», говорили они друг другу. Был июнь пятьдесят третьего года, двенадцать часов дня двадцать шестого числа. Это сейчас о Берии далеко не все знают. В те времена его именем в Советском Союзе пугали людей.
Чтобы услышать, что все-таки произошло, решил добраться до рубки. Путь оказался нелегким, если учесть, что палуба сплошь покрыта распростертыми телами людей, их имуществом. С осторожностью, рывком от растяжки до растяжки, добрался до середины корабля, расслабился. Не успел ухватиться за следующую веревку, меня тут же бросило на палубу, на мягкое женское тело. Громкий визг потерпевшей заглушил все другие звуки штормового ветра. Дальнейший путь пришлось проделать на четвереньках, лавируя между артистами, раздосадованными моей неловкостью. Извинения не принимались. Наконец-то у рубки услышал повторное сообщение об аресте всесильного Лаврентия Павловича Берия, голос которого слышал по радио в день похорон Сталина. Тогда на полковом стадионе был выстроен наш пулеметно-артиллерийский полк в полном составе и мы в глубоком молчании ловили каждое его слово. Теперь он под арестом. Если бы не голос Левитана, которому со времен войны верили и взрослые, и дети, можно было бы подумать: провокация. В открытом море, когда вокруг лишь бесконечные волны чужого моря, а впереди только что прошел неизвестный корабль, говорить между собой по поводу сообщения пассажиры не решались. Мало ли что, пожимали они плечами.
