Иван Щеголихин - Снега метельные
После операции, уже в полночь, совхозная медсестра, молодая, пухленькая, хлопотливая украинка в короне черных кос, обвитых марлей, как чалмой, повела Грачева, Женю и Малинку к себе на квартиру.
Домовничал ее муж Ваня, молодой шустрый парень, похожий на полярного летчика, в верблюжьем свитере и толстых пестрых унтах. Ваня возился с сынишкой лет двух. Несмотря на поздний час, мальчонка не ложился спать, ждал маму. Когда гости вошли, он с визгом бросился к матери, а Ваня, потирая руки, захлопотал возле стола.
— Вот и встретим Новый год, вот и встретим в хорошей компании!—приговаривал он, ставя на стол деревянную долбленую тарелку с хлебом, бутыль с брагой, пустые тарелки.
— Марийка, плюнь ты на дежурство!— уговаривал он жену, не обращая внимания на начальство — Гульнём!
Марийка стояла у порога, не раздеваясь, обрывала мужа: «Пенициллин надо колоть, камфору и вообще — дежурство»,— а сама постреливала глазами в сторону Леонида Петровича. Она ушла, и Женя осталась встречать Новый год с четырьмя мужчинами — тремя взрослыми и одним малышом.
Ваня запросто, обращаясь на ты, потребовал, чтобы Женя ему помогала. Усадил всех за стол вкруговую, поставил перед каждым посуду для питья — стеклянную банку из-под компота, и начал разливать.
— Будешь?— спросил он Женю, приподняв бутыль над банкой.
— Гостей не спрашивают! Тоже мне, хозяин.
Леонид Петрович пить отказался. Ваня с Малинкой скоро осушили бутыль, наполнили ее снова и запели «Дывлюсь я на нэбо». Ваня все порывался от широты душевной дать пригубить сынишке, но Леонид Петрович стучал пальцем по столу. Женя с горящими щеками несколько раз поздравила хирурга с Новым годом, с новым счастьем.
Ваня вскоре захмелел слегка и, никого не слушая, громко начал рассказывать о себе. Объявил, что он, как всякий настоящий белорус, любиг картошку — барабулю и говорит «трапка», «бруки». Приехал сюда с первым эшелоном. В вагоне влюблялись, сразу играли свадьбы. На конечной станции стояли суток пять, ждали, кто заберет к себе. Приехал Ткач.—«Есть трактористы?» — «Сколько угодно!»—«Поехали в наш совхоз».— «А трактора есть?»—«Есть».—«Сколько?»—«Да штук пятьдесят, шестьдесят, на всех хватит».
Неплохо, думаем, нас сто тридцать парней, примерно по два человека на тракторе, как и полагается, можно работать со сменщиком.
«А река есть, можно рыбу ловить?»—«Есть, будем ловить и уху варить».—«А лесок, хоть небольшой, есть?»—«Да какой разговор, все есть, даже грибы. Поехали!»
Приехали... На весь совхоз пять тракторов, и те уже обеспечены. Ни речки тебе, ни лесочка, степь да степь кругом. Жили в палатках. Летом полезешь в чемодан, а оттуда змея: ш-ш-ш. Паника на всю бригаду, кто лопату хватает, кто что. Столовая под открытым небом, кашу едим, а на зубах песок хрусь-хрусь! Потом магазин открылся, часы лежали на виду, костюмы висели,— воровства никакого. Никто не охранял, шпана, какая была, разбежалась, остались мы, как братья, в одной семье. Зимой во время вьюги налетит шквал — и нет крыши на магазине. Покупатель выбегает, лезет в свой «ДТ-54»— и вдогонку за крышей. В первый урожай по шесть тысяч зарабатывали. Прицепов не было, так за машиной по две пароконных брички таскали.
Затем Ваня рассказал самую последнюю новость. Сегодня ребята из совхоза «Красивинский» звонили по телефону в Нью-Йорк, решили поздравить Поля Робсона и сообщить ему, что его именем названа новая улица в совхозном поселке. Сначала дозвонились до области, потом до Москвы, и вот ответила Америка.
«Квартиру Поля Робсона!»—«Назовите номер телефона». Ребята, конечно, не знали, какой у него телефон, в Нью-Йорке отказались искать, и Америка отключилась. Тогда девушки, московские телефонистки, взялись за дело, сумели выяснить телефон Поля Робсона и снова связались с Нью-Йорком. Дома застали всю семью Робсона, его детей и внуков. Тракторист Колесник поздравил певца с Новым годом и сообщил ему про улицу. Благодарил Робсон, благодарила его супруга. Робсон спел на прощанье «Ноченьку».
— Вот такая она, целина,— заключил Ваня.— По всей планете известная.
Женя представила себе, как невидимые волны несут рокочущие звуки над всей землей: «Ах ты, ноченька, ночь осенняя...»
Леонид Петрович слушал рассеянно. Малинка хлопал себя по коленам, хохотал невпопад и не сводил глаз с Жени. Спать улеглись поздно. Ваня в последний раз подбросил угля в печь, пошуровал кочергой, сделал шаг назад и плюнул на черную облицовку.
— Шипит,— удовлетворенно отметил он.— Молодец Костюк, хорошие печки ставит.
Новый год... Еще один оборот земли, медленный и неумолимый. Ровно в двенадцать Земля как будто приостановится на миг и спросит, а что сделано вами, дорогой товарищ, в прошлом году?..
Проснулась Женя раньше всех и долго лежала, прислушиваясь к шороху вьюги.
Вчера в Камышном, перед самым отъездом сюда, она стояла возле окна и смотрела на здание райкома. Входили и выходили, люди, разные — деловитые, веселые и мрачные, знакомые и незнакомые. Останавливались перед подъездом машины. Здесь всегда людно, и утром, и в полдень, и вечером, вне всяких часов приема...
За спиной Жени прошел Малинка, пронес биксы в машину. Сейчас выйдет Леонид Петрович, негромко скажет: «Поехали, Женя».
Она подошла к телефону и сняла трубку.
Там, в кабинете за широким окном, сидит Николаев, давно для нее не строгий, совсем не грозный, но Жене все-таки боязно к нему обращаться. После того вечера он почему-то больше не зашел к ним, всегда занят, его постоянно окружают разные люди, его все окружают. Кроме нее...
— Первого секретаря райкома Николаева. Из больницы... Да, срочно.
В трубке тихие снежные шорохи. Женя услышала его чужой деловой, официальный голос: «Слушаю».
— Здравствуйте, это Женя говорит.
— Здравствуйте, здравствуйте...
Ну, хоть бы маленькую какую-нибудь причину выдумать! Какую-нибудь крохотную!..
Он непростительно долго молчал, как видно, в кабинете сидели люди.
— Я уезжаю на операцию... Поздравляю вас с наступающим Новым годом, желаю большого-большого счастья!
— Когда едете?— перебил Николаев.
— Сейчас. Машина возле крыльца.
— Подождите меня, Женя. Я иду.
Женя вышла на крыльцо Малинка уже сидел в машине. Грачев стоял возле дверцы.
— Садитесь, Женя.
— Я сейчас, Леонид Петрович, сейчас... Одну минуточку!
Быстро подошел Николаев. Грачев поздоровался и хотел было шагнуть к нему, но замешкался, отряхнул снег с пальто и неловко, боком полез в машину.
— Не простудитесь, Женя. Надо полушубок застегнуть. Можно?— Николаев поправил ей воротник и застегнул его на крючки.— Так будет теплее.
Его забота взволновала обоих.
— Вы давно не заходите в наш домик...
— Обязательно зайду, Женя. Я хочу о многом поговорить с вами. Возвращайтесь скорее.
Машина нетерпеливо фыркала.
Это было вчера, в прошлом году...
В семь утра кто-то постучал в окно. Ваня накинул полушубок, вышел и вскоре вернулся вместе с пожилым казахом в тулупе колоколом, в малахае, заметеленном, косматом от снега. Через локоть у него висел кнут.
— Новым годом, новым шастим!— проговорил вошедший.
— Вы — дед Мороз!— воскликнула Женя.
— Я — колхоз Амангельды. Дохтыр здесь?
— Здесь, здесь,— первым ответил Малинка, глядя на Женю, довольный, что поездка затягивается.
— У нас шалавек балной. Звонил Камышный, сказал, дохтыр сюда пошел. Я лошадь брал, встречать ехал. Буран! Машина не идет, трактор не идет, самолет не идет. Лошадь — всегда идет. Кошма есть, тулуп есть. Шалавек балной. Дженьшина...
Завтракали наспех. Ваня без настроения, с больной головой после вчерашнего.
Прибежал радист, худой чубатый парень в демисезонном пальтишке.
— Здесь врачи из Камышного? Секретарь райкома запрашивает, как дела, все ли благополучно.
Леонид Петрович молча посмотрел на Женю и улыбнулся.
«Ах, лукавый, ах, коварный Леонид Петрович!»— вспыхнула Женя и спросила громко, твердо:
— У нас все в порядке, товарищ хирург?
Он рассмеялся:
— Так и передайте: у нас все в порядке.
Радист убежал.
«Наступил новый день, и снова требуют нас, медиков,— возбужденно думала Женя.— И ведь нашли же нас! И Николаев разыскал, и аксакал из совхоза Амангельды. Раннее утро, праздник, а медикам опять странствия. Как у Чехова: «Мы идем, мы идем, мы идем... Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу... Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей и вашей... У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем...»
Женя представила, как Николаев поднялся засветло, там, у себя в холостяцкой квартире, и первым делом начал звонить сюда...
От счастья, от умиления жизнью она впервые назвала Малинку по имени:
— Миша, а тебе хочется ехать дальше?
