Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина
— Почаще! — и пошел выделывать казачка.
За ним, пожимая плечами и держа руки за спиной, вышел Тяпкин и пошел отплясывать какую-то смесь русской пляски с казачком. Взводный, с каменным лицом, с плотно закрытыми глазами, плавно кружился, откидывая носки рыжих сапог, на его лице, во всей его фигуре, как и в фигуре Перепечко, что-то было не живое, мертвое, и только один правый ус, над которым был шрам от немецкого штыка, подергивался и, подражая хозяину, выделывал колена над правым уголком губ.
— Почаще!
Тяпкин кружился около взводного, в такт звуку скрипки отбивая колена, отступая от взводного, давая ему простор. Голова Тяпкина была откинута назад, отчего бороденка дергалась острым клинышком, а стальные, широко открытые, безумные глаза неподвижно стояли в воспаленных веках, казались мертвыми и как будто ничего не видели перед собой.
— Дьяволы! Что вы делаете? — раздался плаксивый голос позади, и кто-то толкнул меня в сторону.
Я дрожал в лихорадке, притопывая ногами. Два солдата, стоявшие впереди меня, сорвались, вышли на середину.
— Черти! Сволочи! Что вы делаете?! Перестреляю!.. — Впереди меня был ротный командир, хрипло кричал, но на него никто не обратил никакого внимания, а Перепечко все так же стоял около стены, все так же трепетал смычком по струнам, рассыпая дьявольские звуки. Взводный, Тяпкин и еще два солдата все так же ходили, выделывали всевозможные колена.
— Черти! — простонал ротный командир и бессильно привалился к стене. — Противник готовит контратаку.
Нужно сказать, что пошел я в атаку не торопясь, но не первым и не последним. Не успел пробежать десяти шагов, как меня ударило по рукам, отбросило назад и заставило остановиться. Я посмотрел на руки: вместо винтовки у меня был небольшой кусок приклада, а из кисти левой руки фонтаном била кровь. При виде крови у меня закружилась голова, и я повалился на землю. Сколько я пролежал на земле, хорошо не помню, но только хорошо помню, что, когда открыл глаза, я лежал в землянке немецкого окопа, взятого нами сегодня, и как раз в той самой, в которой происходила пляска, — это я узнал по скрипке, что висела на стене; около меня лежали в очереди тяжелораненые и ожидали, когда их возьмут санитары; недалеко от меня в углу лежали винтовки. Я закрыл глаза и стал прислушиваться: в соседней землянке санитары перевязывали раненых и тихо разговаривали. Они спрашивали, заняли ли наши вторую линию окопов. Сквозь разговор санитаров и солдат я услыхал далекий знакомый гул «ура». А через несколько минут перевязали и мою руку, я стал пробираться из немецкого окопа к своему окопу, из которого я вышел нынче утром в наступление. Вся местность, по которой приходилось ползти, обстреливалась тяжелыми немецкими снарядами, и на ней не было ни одного живого места, — была вся изрыта снарядами, завалена трупами, осколками чугуна, железа и стали и тяжелоранеными. Трупы лежали несколько дней, благодаря теплой погоде почернели, вздулись, заражали воздух неприятным запахом. Ползти приходилось очень осторожно, то и дело надо было прятаться в глубокие воронки от снарядов. Я с большим трудом дополз до небольшого окопа, что находился недалеко от немецкого проволочного заграждения, из которого мы пошли в атаку, и этим узким проходом направился к главному окопу. Пробираться по этому окопу было необыкновенно трудно, так как навстречу беспрерывно двигались войска, и мне приходилось останавливаться, прижиматься к земле и пропускать целые роты, батальоны, которые осторожно перешагивали через меня и вообще через всех раненых, завидуя нам, что мы так счастливо отделались и отправляемся в тыл на отдых. Но вот солдаты прошли, и я добрался благополучно до конца окопа, который подходил к мосту, остановился и спрятался у подножия огромного дерева, недалеко от моста, под которым спряталось больше десятка раненых товарищей, так как немцы жестоко обстреливали снарядами этот участок: они знали, что этот участок является главным проходом. Я лежал под деревом, стараясь врасти в землю. Я совершенно упустил из виду, что лежать под деревом гораздо опасней, чем просто на земле. В это время, когда я лежал под деревом, ко мне подползли еще несколько раненых и тоже привалились к дереву, как к спасительному кругу. Здесь у дерева я ожидал удобного случая, чтобы двинуться дальше.
— Давайте перебираться к мосту, — предложил один из раненых.
— И верно, — сказал другой.
Мы двинулись вперед, но не успели проползти сажени, как один за другим упали снаряды и недалеко от нас и под нами задрожала земля и выбросила впереди нас несколько фонтанов пыли и огня. Все время своего пути я старался держать кисть руки как можно дальше от земли, чтобы не задеть и не причинить еще больше и без того еле выносимой боли; я все время высоко держал кисть руки, которая, пропитав кровью марлю, была похожа на пылающий факел; я берег ее, как драгоценный предмет. Так я добрался до середины окопа и дальше не мог двинуться, так как в этом месте окоп был дополна завален землей, а из земли торчали окровавленные ноги, куски растерзанного мяса и концы бревен; перебраться через это место не было никакой возможности, и я был вынужден выбраться из окопа на голое поле и обойти это место, а потом снова погрузиться в проход. Не раздумывая ни минуты, я стал вылезать из окопа. Вылез я с большим трудом, прижался к траве, чтобы передохнуть, но гул летящих по воздуху снарядов, их треск заставил меня двинуться как можно скорее, обойти засыпанное место прохода, и я пополз по желтой, спаленной и пропитанной вонью траве. Но не успел проползти и шага, как в ужасе метнулся назад и поднял ладонь правой руки: она была вся испачкана в липкое и во что-то неприятно белое.
— Мозг, — простонал я и стал вытирать ладонь. И верно, перед моими глазами в желтой траве лежал мозг, на который я попал ладонью.
— О-о-о! Война! Будь она проклята! — простонал я и двинулся было обратно, но внезапно упавший снаряд оторвал меня от земли и вместе с фонтаном пыли, огня и осколков железа подбросил кверху, откуда я, теряя сознание, полетел в сладкое, бездонное небытие…
XXIIIЯ лежал с закрытыми глазами, и мне было необыкновенно хорошо, — вокруг меня была какая-то особая тишина, и эта особая тишина благоприятно успокаивала, заставляла спокойно лежать с закрытыми глазами как можно больше, а если можно, то и целую вечность. Я лежал и слушал. Надо мной шумели деревья, издалека доносился беспрерывный гул грозы: на фоне шума деревьев и гула грозы шел тихий человеческий разговор:
— Сколько работы предстоит.
— Да, придется поработать.
— Ты видишь — вся площадь завалена тяжелоранеными. Я второй раз вижу такое количество раненых: под Варшавой и вот здесь… Там, под Варшавой, было, пожалуй, больше…
— А ты, Александр, давно на этом фронте работаешь?
— На германском — недавно, месяца два с половиной… А вообще-то я работаю на фронте с самого начала войны, но только больше на австрийском…
— А я все время на этом.
— Ты знаешь, что старший доктор послал вестового, чтобы выслали на помощь четырех врачей?
— Да, мне об этом говорили. По-моему, это необходимо. Если не пошлют на помощь — беда: весь лес будет завален ранеными. Ты видишь, как по шоссейной дороге текут раненые? Они текут, как капли из продырявленного океана, и кажется, что этим каплям не будет конца.
— Да, по всем направлениям идут: по лесу, по тропинкам, но больше всего по шоссе. А ты видишь, сколько идет легкораненых?
— Да-а, если бы делать перевязку и легкораненым, то тут бы скопилась не одна армия. А ведь там, в земле, не видно людей — пустыня…
— Да, мертвые Орковы поля…
— По таким полям и Дант не гулял.
— Вы что это стоите? — послышался недалеко от меня третий голос. — Надо подтаскивать.
Я открыл глаза и взглянул: надо мной шумели разноцветной листвой березы, осины, звенели необычайно зелеными иглами сосны, ели; сквозь вершины деревьев и просветы било серо-желтое небо, смотрело на меня единственным глазом, который был не больше сморщенного печеного яблока. От такого неба и солнца мне стало жутко, больно, и я вздрогнул, так как остро почувствовал, что нахожусь не в приятной тишине, а все еще в окопах, вязну в разложившемся человеческом мясе.
— Куда же подтаскивать? У операционных столов больше тысячи.
— Уже?
— Разве?
— А ты думал?.. Теперь, брат, благодаря войне хирургия высоко шагнула. Мне кажется, что в этом лесу мы не людей режем, а кромсаем бревна на дрова и сваливаем.
— Так это мы сейчас…
— Поживей, ребята!
Через полчаса очередь дошла и до меня. Меня положили на носилки и понесли. Когда меня несли, мне было приятно, и от слабости немного кружилась голова. Несли недолго, и меня свалили в общий ворох тяжело стонущих людей. Я поднял голову и попросил одного санитара, чтобы он помог мне сесть. Санитар остановился, посмотрел на меня, но ничего не сказал и направился обратно. Я попробовал было подняться, но сильная боль в левом боку заставила меня стиснуть зубы и повалиться на правый бок.
