Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина
Я вздохнул только тогда, когда из глаз брызнули слезы. «А Лаврентий? — вспомнил я в страхе о нем про себя. — Неужели и он оказался в группе расстрелянных солдат и двух офицеров?»
Через четыре дня, как раз накануне наступления нашего полка, я получил через одного солдата записку от него. В этой записке Лаврентий писал, что он жив, здоров и приготовляется, как и другие солдаты полка, к наступлению.
Обыск, о котором говорил полуротный, не состоялся в нашем Новогинском полку: его командир убедил дивизионного генерала в том, что солдаты в его полку не заражены, как в Белибейском, крамолой, они верноподданные, как и командир их, государя императора, защищают геройски от противника Россию.
XXМы не пошли в атаку… Мы сидим глубоко в земле и ждем команды.
— Какой нынче день? — спросил один солдат, с черной бородой, с глубоко провалившимися глазами от бессонницы и от переживаемого ужаса.
— Пятый, — не глядя на него, ответил Игнат и плотнее привалился к стене.
— Пятый? Не может быть. Мне кажется, что прошло больше месяца,, как мы сидим в земле и ждем команды, — возразил солдат с черной бородой и с глубоко запавшими глазами.
— Пятый, — ответил спокойно Игнат, — я добросовестно наблюдал в дырку за восходом солнца.
— Пятый, — согласился солдат с черной бородой, — а я думал…
Вошел взводный. Остановился. У него под круглыми, немного выпуклыми кошачьими глазами большие черные круги; под правым глазом бьется толстая синяя жилка. Мы все повернули головы в его сторону, вяло смотрим на него и ждем, что он нам скажет. Взводный стоит несколько минут и смотрит мимо нас, в стену окопа, потом неуклюже взмахивает рукой, делает несколько шагов к стене, к которой прижались и мы, останавливается напротив двух солдат, затем поворачивается и приваливается спиной к стене.
— Значит, нет, — шепнул я Игнату.
Игнат ничего не ответил. Игнат сидел с полузакрытыми глазами и дремал.
— Слава богу, — вздохнул солдат с черной бородой и улыбнулся мне сизыми губами из черной бороды. — Слава богу. Все лишний раз посмотрим на солнышко. И люблю я, братцы, смотреть на солнышко, ох как люблю!
Взводный медленно отвалился от стены, выхватил из кармана руку, замахал ею, как будто он отгонял осу, которая кружилась около лица и желала ужалить его, а когда опустил руку, он отбежал от стены, исступленно остановился перед нами и шепотом выкрикнул:
— Братцы!
Мы тоже отвалились от стены. Вытянули головы в его сторону и внимательно стали слушать. А солдат с черной бородой, с глубоко провалившимися глазами судорожно стал креститься.
— Господи Иисусе… Господи Иисусе… Господи Иисусе… — Губы у него тряслись, и борода дергалась во все стороны. — Иисусе…
— Братцы! — выкрикнул взводный. — Сейчас наступила наша очередь вылезать… Прошу приготовиться.
Мы все как-то странно засуетились по окопу. Многие из нас бросились к своим блиндажам. Солдат с черной бородой бросился тоже и, пробегая мимо меня, вскрикнул:
— Братцы, я белье позабыл… Господи Иисусе…
— На смерть идет, а…
— А ты разве не взял? — сказал мне Игнат. — Если не взял, то иди сейчас же и все забери.
Я посмотрел на Игната. Он все так же спокойно стоял около стены и так же спокойно выжидал выступления.
— А ты все взял? — спросил я и стал осматривать Игната. — А зачем это все?
— А если нас ранят? — спросил Игнат и улыбнулся. — А возможно, и в плен попадем?
— Ты прав, — сказал я и побежал в свой блиндаж за барахлом, которое лежало у меня в вещевом мешке.
— Братцы, — хрипел взводный, — а бомбами все запаслись? А ты? — обратился он к Тяпкину. — Я тебе, сволочь, морду набью. Где у тебя бомбы, а?
— А ежели она, господин взводный, взорвется? — оправдывался Тяпкин и виновато улыбался и испуганно оглядывал себя. — А ежели она взорвется?
— Ах ты голова расстуденова, да тебя немцы прикокошут в два счета, а с бомбой десять уложить можешь.
Тяпкин растерянно топтался около взводного: взводный привешивал к его поясу бомбы и, добродушно ругаясь, объяснял, как нужно с ними обращаться, чтобы они не взорвались преждевременно и не убили самого и товарищей. Тяпкин испуганно глядел на бомбы и на взводного. Тяпкин был своего особого мнения в нашей роте. Войну он понимал по-своему, глубоко верил в господа бога, в молитвы и заговоры, которые носил за голенищем в записной книжке. Перед каждым выступлением, перед каждой атакой он говорил своим товарищам:
— А вы, братцы, никогда не цельтесь в противника, а пущайте пулю в божий свет.
На это ему отвечали:
— А ежели он в тебя?
Тяпкин упрямо твердил свое:
— Убивать никого не надо: грешно. Я вот с начала войны так делаю и, слава богу, жив и невредим.
— Ты, Тяпкин, слово какое-нибудь знаешь?..
— Ну вот и готово, — сказал взводный, — и теперь ты похож на настоящего вояку. Смирно-о!
Неожиданно вошел ротный командир.
— Готово?
— Так точно, ваше-родие!
— Вольно, братцы, вольно.
Ротный был высокого роста, но хрупкого телосложения. Он был чисто выбрит и был похож на мальчика лет семнадцати, но он старался быть спокойным и серьезным. Он надул важно щеки, старался говорить нам басом, но из его баса ничего не получалось серьезного, а было как-то смешно и как-то нелепо. Он говорил:
— Братцы, мы должны быть храбрыми.
Над его правым глазом судорожно дергалась белобрысая бровь; мне казалось, солдаты не слушали его, смотрели на его бровь, что дергалась от страшного испуга, который еще больше передавался солдатам, входил в их тело; солдаты, глядя на бровь ротного командира, стучали зубами, а он все говорил:
— Братцы, наша задача!..
Над его глазом все судорожнее билась, дергалась бровь.
— …выбить противника… — Ротный замолчал, взглянул на взводного, но ничего не сказал, так как у него необыкновенно дергалась бровь, и судорога брови передавалась на всю правую сторону лица, которая тоже стала подергиваться.
— Вперед! — крикнул взводный. — За мной!
— Да, — вздохнул ротный командир и, пропуская взводного вперед, а также и нас мимо себя, крикнул: — Вперед!
Я и Игнат были в самом хвосте роты: за мной и Игнатом шел ротный командир. Игнат повернул голову:
— Будем, Жмуркин, ближе друг к другу.
Я не помню, как я вылез из окопа, а только помню, как, взмахивая наганом, кричал ротный командир, выгонял солдат из окопа, а также очень хорошо помню, как ротный командир двинул меня по шее, грозил уложить на месте, ежели я не вылезу из окопа. Я, бледный, с холодными каплями пота на лбу, которые, как горошины града, размазываясь, катились по щекам в бороду, с дрожащими челюстями, стал карабкаться по стене окопа наверх. Первым делом я положил на козырек окопа винтовку, с которой я не расставался несколько месяцев, потом, держа над головой лопатку, чтоб пули не пробили голову, и не отрывая лица от земли, быстро соскользнул животом с окопного козырька, сполз и припал к земле. Надо мной было не разбери-бери: стоял в воздухе потрясающий шквал, свист невиданного мною никогда такого ветра, улюлюканье, неумолкаемое хлюпание воздуха, как будто над моей головой шумел, плескался взволнованный чудовищными бурями океан…
XXI— Вперед! Вперед! — Это был голос взводного. Голос взводного, как тяжелый металлический жгут, опускался на голову. От этого голоса я вздрагивал, поднимался на четвереньки, выбрасывал туловище вперед, бежал несколько сажен под ревущим океаном воздуха и падал на землю, изрытую и зияющую страшными ранами, как будто но ней прокатилась не видимая еще человечеством болезнь — оспа. Эти зловещие раны дымились, горели, воняли, сочились кровью, дышали и рдели студенистым гноем человеческого мяса. Несмотря на все это, нам командовали:
— Вперед, братцы, вперед!
— Вперед! Вперед! — Я снова вскочил, ринулся из огромной окровавленной, слезящейся сукровицей воронки, вырытой снарядом, поскользнулся и с обрыва сполз обратно на дно, потом опять вскочил и побежал, а в это время, когда я выбежал и побежал, земля охнула подо мной и дернулась, как худое решето, и я с ужасом посмотрел на нее, чтоб не провалиться в зияющие трещины, в ее дыры, налитые сукровицей и гноем разложившегося мяса. Когда я, спотыкаясь и падая, бежал вперед, я ничего не видал вокруг себя, кроме изуродованного лица земли, пыли и едкого, вонючего дыма, который острой ржавью точил глаза, ноздри, заползал внутрь, распирал грудную клетку.
— Вперед! Вперед!
Я лежал на земле, в нескольких саженях от проволочного заграждения противника. Тут было хорошо, а главное — не было над головой страшного хлюпанья воздуха, вонючего дыма. Я только слышал, как над моей головой то и дело, беспрерывным потоком журчали, свистели пули, с жалобным пением, хлюпанием впивались в землю. Я припал плотнее к земле и, не поднимая рук и как-то особенно, движком, стал ковырять землю, ссыпать ее повыше своей головы, а когда я сделал бугорок земли и спрятался за него, я услыхал звучную команду взводного командира:
