Николай Чаусов - Сибиряки
Но Ваня усомнился.
— Хорошо ли будет? Черта-то?
— А то! Ведь это что — глина! Ведь не всамделашный! Да его и не чертом зовут вовсе… тетенька, эту хреновину как зовут?
Молоденькая продавщица вспыхнула, метнула в Лешку презреньем:
— Хулиган!
— Вот и врешь, тетенька! Сама не знаешь!..
— Хочешь, чтобы я милицию позвала?!
— Фюить! — присвистнул от изумления Лешка. — Человека добром спрашивают, а она — милицию!..
Выручил Ваня.
— Он не хулиган, гражданка. Он спрашивает…
— Так не спрашивают! Что вам, собственно, надо?
— Подарок купить… Только мы не знаем, как эта штука называется. Вон та, на полке.
Девушка коснулась рукой статуэтки.
— Эта?
— Она!
— Мефистофель.
— Точно! — обрадовался, припомнив, Лешка.
— А почем? — спросил Ваня.
— Сто тридцать девять рублей семнадцать копеек, гражданин, — уже спокойно, с холодным вниманием ответила продавщица.
Ваня замялся. Дороговато!
— Заверните! — приказал Лешка. И уже ошарашенному таким заявлением другу: — Человек жизнь спас, а мы денег жалеем…
— Ну что ж, завертывайте, — невесело подтвердил Ваня.
11В небольшой палате Воробьева светло и чисто. На тумбочке журналы, газеты, радионаушники. Потеснив Лешку, Ваня подошел ближе.
— Здравствуйте, Семен Петрович!
— Ваня Иванов! Милый!.. Ух ты, верти тебя за ногу, какой нарядный! Ну, здравствуй, здравствуй!.. Давненько тебя не видал; как жив-то?
— Живем!.. — начал было Лешка, но Ваня вовремя толкнул его в бок.
— Ничего, Семен Петрович. — Он достал из нагрудного кармашка расческу, причесал волосы, сел на предложенную ему белую табуретку.
— Ну и лады, Ваня Иванов. А я вот с ногой все. Два раза заражение было, двух пальцев недосчитал, милый. Теперь вроде ничего, заживает.
Воробьев не сводил с Вани счастливого взгляда, даже не замечая стоявшего за ним Лешки.
— Как наша машинка-то? Бегает?
— Бегает. Я права получил, Семен Петрович…
— Да ну? Настоящий водитель, стало быть! Поздравляю! Ну что ж, учебу ты прошел славно, в переделках тоже побывал — водитель и есть. А это кто? — заметил он наконец Лешку.
— Ученик мой… Не мой, а слесаря-монтажника ученик. Леней Фокиным звать…
— Танхаев я! — с гордостью подсказал Лешка.
— Уж не Наума ли Бардымовича родич? — лукаво удивился Воробьев.
— Сын.
— Ух ты! — вырвалось у Воробьева.
— Приемный, — пояснил Ваня.
Теперь Воробьев молча внимательно разглядел Лешку.
— Моего крестного сынок, значит?..
— Как это? — обрадованно удивился в свою очередь Лешка.
— А так. От большой беды спас меня твой папаша…
— А я думал… — разочарованный, протянул Лешка. — И вас тоже спасли, дяденька?
— Почему: тоже? Просто спасли… Хороший человек твой папаша, Леня Фокин… то бишь, Леня Танхаев. У такого человека жить — самому надо быть золотом, понял?
— Понял, — покраснел Лешка, припомнив, как уже однажды осрамил батю Нуму.
— Вижу, что понял. Только я не об этом золоте говорю, парень, — Воробьев показал на его огненные, не послушные расческам вихры. — Я об этом золоте намекаю, — он ткнул себя пальцем в сердце. — Толмач?
— Толмач! — рассмеялся Лешка.
— Вот и столмачились. А чего это у тебя в руках, Ваня Иванов?
Ваня конфузливо улыбнулся, осторожно развернул бумагу, обнажив отливающую черным лаком фигуру Мефистофеля. Поставил на тумбочку Воробьеву.
— Это вам, Семен Петрович.
— Как?.. — не понял тот. — Даришь, что ли?
— Ага, — сказал Ваня.
Широко раскрытые глаза Воробьева уставились на статуэтку, затем на оробевшего Ваню, затуманились, потеплели.
— Дорогой ты мой… да как же это, а?.. Отродясь такого не было, чтобы подарки мне, а ты вот… — Он притянул к себе просветлевшего паренька, приласкал льняной маленький чубчик. — Спасибо, сынок, спасибо, милый. Вот удружил, парень!..
Затем они все трое восторженно осмотрели подарок.
— До чего же хороша вещь! — нахваливал Воробьев. — Куда же я его только, этого черта? Разве что в кабину? Ехать да на него глядеть, а? Ведь я о таком черте всю жизнь мечтал, верти его за ногу!
— Мефистофель, — осторожно поправил Ваня.
— Кто?
— А этот-то, черт-то.
— Все одно. У них, у чертей, тоже разные нации, а душа одна, верно? Черти-то, они до работы шибко горазды. Глядишь, и этот поможет мне Рублева догнать… Да вот, совсем забыл ведь… — Воробьев полез в тумбочку, нашарил в ней ученическую тетрадь, показал Ване. — Тут я, пока делать нечего, наковырял малость. Чертежник из меня — фикция, но, я так думаю, Коля Рублев поймет. Тут все нарисовано.
— Что это, Семен Петрович?
— Как тебе… Помнишь, мы на ледянке муку возили? Сколь последний раз в Жигалово свезли?
— Три тонны девятьсот семьдесят килограмм, Семен Петрович.
— Верно! А положено сколь?
— Три ровно.
— Тоже верно. И ведь рессорки не лопались, и моторчик не подводил… Значит, что? Машина ЗИС — она не три, а все десять увезти может, но кузов мал и нельзя весь груз на один задок вешать. Надо ей еще пару колес, одну ось, значит. Вот и надумал я, Ваня Иванов, не прицеп, не длинномер, а вроде как полуприцеп сделать… Да ты после с Рублевым сам поймешь все. Пускай он с папашей своим попробует сделать. Он, Рублев-то, человек хваткий, хорошее враз примет и испытать не поленится. Так ты передай ему, сынок.
Воробьев закрыл тетрадь, свернул трубочкой, перевязал тесемкой и отдал Ване.
— Передам, Семен Петрович. Я завтра в Качуг поеду…
— И лады. А за подарок спасибо. Знатный подарок. Я теперь будто и не один буду, — погладил он мефистофельскую головку.
Глава двенадцатая
К концу марта на ледянке появились первые лужицы. Машины вихрем проносились по взмокшему льду, колесами разбрызгивая в обе стороны талую грязную воду. Сугробы обочин заметно осели, поблескивая на солнце мелкими, что битое стекло, льдинками. У берегов подтачивали почти метровый лед теплые ключи-ржавцы. Весна чувствовалась повсюду. Хвойные леса на ленских берегах сбросили с себя снежный покров и почернели, готовые сменить старую хвою, а в воздухе заносились стрижи.
Прошло еще несколько дней, и ледяночку развезло так, что ездить стало почти невозможно. Автомобили возвращались из рейсов сплошь забрызганные водой. Шоферы шутили:
— Ездим как на моторках, братцы!
И действительно, вода местами достигала подножек кабин, и машины, разрезая ее, двигались, как моторные лодки. В таких случаях водители для безопасности открывали настежь обе дверцы, чтобы в любой момент можно было выскочить из кабины. Там же, где лед был покрыт снегом, стало опасно даже ходить: лед в этих местах ноздрился и делался таким рыхлым, что стоило ударить по нему палкой, как она, легко пробив насквозь ледяную толщу, уходила в воду. Вода появилась и у берегов, и лед свободно плавал на поверхности Лены.
Трудный план зимних перевозок в Жигалово был давно перекрыт, транзит опустел, и грузы подхватывались, как на перекладных, прямо с тракта. Из Иркутска везли уже то, что намечалось оставить до новой ледянки.
Но вот закрылись крепкие автопунктовские ворота, лег поперек тракта тяжелый шлагбаум. Автопункт начал пустеть. Уходили в Иркутск машины, уезжали бригады ремонтников. Опустела и залитая грязной водой ледяночка. Грузно и одиноко торчали теперь забытые всеми оставленные посреди Лены засохшие вешки-елочки.
А вскоре тронулся лед. Оторванный от берегов, он медленно двинулся по реке, а вместе с ним — и вся трасса, совершая свое торжественное прощальное шествие в сопровождении хвойных гор, почетным караулом выстроившихся по обе стороны Лены. Казалось, не ледоход, а сама ледяночка движется посреди гористых извилистых берегов, унося с собой воспоминания о пережитых тяжелых днях, наледях и морозах. На одном из поворотов ледянка лопнула раз, другой, разорвалась на короткие темные ленты, обнажив чистую ленскую воду. А сзади нее уже текла широкая, прекрасная в своем зеленом девственном окружении Лена.
Прощай, ледяночка!
2Житова выписали из больницы. Бледный, осунувшийся, появился он на автопункте. Явился — и не узнал хозяйства: безлюдно, пусто. Будто Мамай прошелся по гаражам, по забитому недавно еще машинами огромному двору, полным шумов и голосов цехам пункта. Ни привычной толкотни, ни криков и споров, ни веселых перекличек и смеха смазчиц в смотровых ямах. Куда все подевалось? Только одна-две машины по углам боксов да легкое, сонливое гудение мотора в токарном цехе.
— Евгений Палыч! Вот здорово!..
Миша Косов. Увидал, свалил прямо так, на пол, какие-то брусья и, на ходу вытирая о себя руки, подбежал к Житову. До хруста, до боли сжал ему слабые кисти, долго тряс их, радостно всматриваясь в еще больше почерневшие на бескровном лице глаза. Из смотровой ямы на крик Косова выглянула голова в шлеме; шел мимо, повернул к Житову радиаторщик; выбрался из-под машины монтажник; появились, подошли еще трое. Житова окружили, разглядывали, засыпали вопросами, рассказами о ледянке. Пришел завгар и тоже долго тряс Житову руки. Словно невзначай, выглянула из своей раздаточной Нюська, взмахнула ресницами, крутнула косой и скрылась — не захотела показать своей радости людям. Пришел, познакомился с Житовым и новый начальник пункта.
