Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи
Авачан-старик лежит у дымокура, на земле, без полога, не спит — глядит узенькими щелочками старых глаз в белую ночь, думает свое. Много лет старику, ему уже и помирать скоро, а потому и думает Авачан сейчас о смерти, в которую не верит. Внук его, Степана Почогира сын — Плюшка, лежит в ногах деда, уткнув голову в черный накомарник, и, что-то пришептывая, сладко посвистывает носом. Плюшка в нынешний год встал на ноги, рано встал — хороший охотник будет.
— Раз-два — взяли! — хриплыми голосами в лад кричат рабочие, вытягивая к лагерю отесанные бревна для будущей тригонометрической вышки.
— Раз-два — с маху! — неохотно, впотяг ломая сушняк и кусты, ползет вверх большое бревно.
— Ищще ра-зок! — один ладный сиплый хор.
Медленно горит огонь в шурфе, оплывают слезой земляные стенки, шипит и разом чернеет уголь, сорвавшийся в черную лужицу на дне. Да и весь пожиг шипит и поплевывается, оказавшись на плаву.
Раздвинув ветки, на просеку к шурфу вышел Копырев, отираясь рукавом, согнал с лица пот. Подошел к яме, заглянул внутрь. Совсем осел огонь, едва пламенеют угли, подернутые серым теплым прахом, вот-вот загаснет пожиг. Разве таким огнем возьмешь мерзлоту? Завтра за такую работу выгонит Ефимов из бригады.
Копырев прошел просекой, выбрал сухую валежину, принялся пластать ее топором на крупные плахи. Работал споро, ловко. Снес наколотое к шурфу. Повозился над ним, пристраивая свайки внутрь, а потом на них бросил сушняк, дождался, когда возьмется он высоким пламенем, и уже на пламень накидал впавал наколотых плах — доверху забил шурф. Так быстрее оттает мерзлота, сядет под жаром земля, и тогда ее только швыряй и швыряй из ямы.
Пока работал, как-то поспешно, словно бы гонятся за ней, нырнула за леса луна, и солнце так же стремительно выкатило в небо, залив все вокруг жаркой бронзой. Птицы разом засвиристели, заиграли, запели на разные голоса, и кукушка мягко уронила в тайгу свое окатистое «ку-ку».
Бодрствуя, встретил солнце Авачан. Поднял лицо к золотым верхушкам сосен и замер. Над ним медленно парила золотая, вся в сиянии, птица. «За мной, что ли? — тревожно шевельнулось сердце. — Вроде бы и не видел за всю жизнь такой птицы». И вдруг в улыбке заплясала морщинками кожа на лице. Птица плыла в первых лучах солнца, оттого и золотая, оттого и в сиянии.
«Вот так когда-нибудь и я пролечу», — подумал старик, радуясь новому утру.
— Раз-два — взяли! — одной силой на поход подтянули бревно, перехватились и снова: — Раз-два — с маху!
Копырев подбежал, ухватился за веревку, потянул ее на себя и, откинувшись назад, тоже как все, выдохнул:
— Еще взяли! — И снова, который уже раз, вспомнил все как было…
— Батя, тебе письмо! — крикнул тогда Сашка Анкулов.
Степа Почогир помахал конвертом:
— Да, да, Копырев, писма тебе. Скорее бери. Пляши, Иван…
Писала дочка, младшая из близнецов, Таня, он сразу же узнал ее почерк, еще не устоявшийся, но уже знакомый. В разлуке он часто думал о своих детях и жалел их всегда, даже когда им было радостно и весело.
— Спасибо, Степа, спасибо. И вам спасибо, Петр Константинович, — поклонился Авачану.
— Ну, здоров будь, сынок, — сказал Авачан и добавил: — Пусть добрый весть будет.
Весть оказалась недоброй:
«Здравствуй, наш дорогой папочка. Во первых строках моего небольшого письма хочу спросить тебя, почему ты так долго не писал нам? Ты, наверное, думаешь, что мы тебя забыли или что? — Копырев читал, чувствуя, как дрожь охватывает его тело и слезы подступают к глазам. Еще не видя следующей строчки, он понял, что дальше в письме будет что-то очень плохое для него и для его детей. Подавив вздох, читал он дальше: — Папа, я не могу объяснить, почему мама вышла взамуж за Козарина. Он, когда к нам приходил, тогда нам сразу не понравился. Папа, ты на нас не обижайся и пиши нам по адресу: Пионерский лагерь завода „Электросила“. Копыревым. Мы тебе будем отвечать на все вопросы…»
Слезы застилали глаза Копыреву, и он снова отстранился от письма. «Как же так? Я же писал им. Они не получали. Значит, Фаина не давала им писем. Что же это? Зачем так? Знаю ли я этого Козарина?» Копырев встал и медленно пошел прочь от лагеря в тайгу.
— Подъем не прогуляй, философ! — крикнул в спину Ефимов. — Счас начнем.
Копырев ничего не ответил.
«Зачем так вот! Козарин. Да, да, я знаю его. Фаина, Фаина, что же это?. Трое детей ведь…»
Копырев сел на траву и, не ощущая того, как жгут и жалят комары, продолжал читать письмо:
«Да, папа, мы тебе хотели послать открытку с Международным днем солидарности трудящихся, Первым маем, да не знали твоего адреса. Папа, кончили мы учиться нормально. У Саши одна тройка, у меня шесть четверок. Получил ли ты письмо от Вали, она нам сказала, что послала тебе. Пиши, как твое здоровье, как живешь, вообще пиши все. Папа, мы с Сашей в пятом. Целуем 100 000 раз. Писала Таня. Ждем ответа, твои дети».
Копырев дочитал письмо, лег в траву и, не сдерживая себя, заплакал, сухо и горько — по-мужски…
Глава II
В целях предупреждения и ликвидации лесных пожаров комиссия по охране лесов постановляет:
Создать в Авлаканском районе штаб по предупреждению и ликвидации пожаров…
…Областному управлению лесного хозяйства, областной лесоавиабазе выделить дополнительно в Авлаканский район:
— рабочих — 40 человек;
— рабочих АПК — 40 человек;
— ППС — 80 человек;
— летательных аппаратов — 5 единиц;
— взрьвных материалов — 15 тонн;
— ранцевых опрыскивателей — 50 штук.
(Из протокола заседания областной комиссии по охране лесов 5 июля 1911 года)Секретарь Авлаканского райкома партии Иван Иванович Ручьев возвращался из областного центра с заседания комиссии по охране лесов от пожара. Добравшись самолетом до Неги, Ручьев решил дальше идти рекой на лодке. Время предсевокосное, и нужно было самому поглядеть сенокосные угодья. За ним увязался охотник Анкулов, и Ручьев взял его в лодку, поскольку сам требовал от промысловиков: на реку по одному не выходить. Мало ли что может случиться на воде.
Негу покинули рано утром.
Река парила. Густой туман поднимался от воды, застил солнце, и оно, совсем не яркое за плотной завесой, раскидывало свои лучи так, как это бывает только на детских рисунках.
Ручьев гнал лодку на предельном газу, хорошо зная фарватер. Порою лодка входила в такую белую мглу, что и нос ее разглядеть было невозможно. В такие мгновения Анкулов вдруг проявлял беспокойство и, обернувшись, кричал:
— Поубавь газу, Иван Иваныч, не ровен час, с чем нито почеломкаемся!
Ручьев не слышал его. Отступал туман, и лодка, вырвавшись на чистую воду, словно бы и еще прибавляла ходу, а громадное белое солнце, разом кинувшись в глаза, ослепляло, догружая все на мгновение в темноту. Тайга, высушенная и накаленная жарою, спешила к берегам Авлакана, жаждуще тянулась к воде, но, не в силах побороть упрямые корни, замирала у самого берегового свалка. Река, словно бы жалеючи тайгу, ластилась к берегам, сопротивлялась ручьям и речушкам, впадающим в нее, и все-таки принимала в себя их пахнущую палым листом и хвоей, голубичником и клюквой воду.
Исколесив вдоль и поперек Авлакан, Ручьев не только хорошо знал реку, он как-то настолько сроднился с ней, что воспринимал ее вполне одушевленной, как это делает эвенк-биракан — сын реки.
У Нювняка — на долгой песчаной косе — Ручьев увидел вдруг дикого оленя. Животное, откинув далеко за спину ветвистые рога, взрывая копытами песок, взапуски носилось вдоль косы. Паут, гнус, злая таежная мелкота выгнали зверя к реке, и он, обезумев от жал и укусов, от дикой скачки через буреломы и чащобники, не мог успокоиться. Он мчался по косе, пробегал ее всю, с ходу врывался в реку, подняв над собой фонтан брызг, резко останавливался, вставал на дыбки и, перекинувшись всем мускулистым красивым телом, мчал в обратную.
Ручьев, сбавив обороты мотора, а потом и заглушив его, подчалился к косе.
Пробегая мимо людей, олень резко остановился, выкинув перед собой обе разом передние ноги, и, как на лыжах, проехал на них, низко опустив голову. Бородатый, в белой манишке, весь лоснящийся мокрым телом, он стоял близко от лодки, рассматривая людей пристально и настороженно. В голубых белках его глаз набухли и напряглись кровью змейкие жилки. Олень гукнул, поднял высоко морду, сморщив верхнюю губу, и, переступив ногами, как это делают тренированные лошади на выездке, еще ближе подошел к людям.
— Эх, ружа-то не взяли, — простонал Анкулов, а Ручьев незаметно поставил ногу на топор, чтобы, чего доброго, не схватился за него охотник. А зверь, подойдя почти вплотную к лодке, снова гукнул, потом сердито, совсем как осипший от долгой брехни пес, взлаял, повернулся и, плавно переставляя ноги, пошел прочь.
