Олег Шестинский - Блокадные новеллы
Рядом с Дашиным домом начинался сосновый бор, посередине которого синим овалом лежало озеро. Они любили ходить туда по вечерам. Мягко ступала нога по прошлогодней хвое, шумели вершины, и одинокие вороны, распластав крылья, пролетали, задевая ветки и грустно перекликаясь между собой.
Иван Афанасьевич и Даша гуляли в сумерках. И потом где-нибудь на взгорьях, залитых таинственным лунным светом, он поворачивал ее к себе, разглядывал лицо, такое простое, в скорбных морщинках возле губ, и она становилась еще дороже Ивану Афанасьевичу.
Иногда Иван Афанасьевич ловил себя на мысли: совсем не потому, что Даша моложе, он тянется к ней, а потому, что ему, вот уже на склоне дней его, открывается нечто такое, чего он при всей своей разнообразной жизни не видел, не узнал, пропустил — мягкость человеческой души.
Он радовался, когда просыпался утром чуть раньше ее, и, лежа рядом, не шевелясь, ловил миг ее пробуждения — вот дрогнули ресницы, сонно раскрываются глаза. Он гадает, что она увидит первым, когда проснется: белый ли фарфоровый ролик на проводе, или бьющуюся о стекло муху, или цветок на подоконнике? И он задумывал—если она увидит ветку раньше всего, то они никогда-никогда не расстанутся. Когда она уже совсем раскрывала глаза, он с замиранием сердца спрашивал: «Что ты увидела, когда проснулась?» Даша улыбалась полусонно и ласково говорила ему: «Тебя». И Ивану Афанасьевичу все равно становилось очень хорошо от ее слов, хотя она и не угадывала. В этом таилось что-то наивное и мальчишеское, но он не стеснялся.
Когда он приходил к ней с зимней улицы промерзший, но в пальто нараспашку, она стряхивала иней с воротника, говорила поспешно: «Бедненький мой…» Но смысл вкладывала в слова иной, чем в них заключался. Иван Афанасьевич улавливал и затаенную страстность, и горделивое превосходство, какое бывает у любящих женщин, открывающих в своих мужчинах вдруг что-то озорное. Иван Афанасьевич был далек от поэзии, но, обволакиваемый нежностью, он вспоминал деревенское детство, когда он с мальчишками замирал под облетающим цветом яблони и становился весь белым-белым — не учеником пятого класса, а волшебником.
Если Даша собиралась на улицу просто так, не на работу, она садилась перед зеркальцем и мягкой подушечкой пудрилась, слегка поворачивая голову и вглядываясь в свое изображение. Вся поглощенная своим важным делом, она виделась Ивану Афанасьевичу олицетворением женственности, и он думал — вроде самым пустячным делом занимается, а как волнующе и навечно запоминается ему именно сейчас.
…В середине лета, когда в город приезжали туристы, путешествующие по Волго-Балту, Ивана Афанасьевича приглашали в отдел культуры и просили рассказать об истории здешних мест любознательным иностранцам. Иван Афанасьевич рассказывал о Петре, заложившем поблизости верфи, об уникальных раскопках, о битвах в дни войны, а потом вел на крутой берег, где под скромным обелиском лежал шестнадцатилетний сапер, убитый в 1945 году. Иностранцы склоняли молча головы перед мальчишеской могилой и, может быть, именно в этот миг понимали весь трагизм войны, бушевавшей здесь, на Свири. На прощание гости благодарили Ивана Афанасьевича и дарили сувениры.
И Иван Афанасьевич счел естественным, когда его вызвали в горсовет.
— Понимаете, ожидается приток туристов, — сказал молодой парень, инструктор отдела, и добавил назидательно: — Это почетно и ответственно показать нашу советскую действительность людям с Запада.
— Конечно, — согласился Иван Афанасьевич.
— Так вот, — поморщился инструктор, кадык его напрягся, словно он что-то с трудом проглотил, — так вот — мы должны быть морально устойчивыми перед их соблазнами…
— То есть как? — не понял Иван Афанасьевич.
— Одним словом, — махнул рукой инструктор, — мы вас ценим, и давайте там кончайте свои амуры…
У Ивана Афанасьевича зазвенело в ушах, словно кто-то ударил кувалдой: «…муры… муры… муры…» Он побледнел, взял медленно парня за ворот пиджака и держал его так, приблизив к своему лицу почти вплотную.
…В воскресенье, солнечное и безветренное, впервые они собрались выйти вместе в город.
Иван Афанасьевич выбрился и расчесал волосы на пробор. Даша сказала:
— Ты шляпу не надевай, а то прическу испортишь.
Они вышли из дома и оттого, что были вдвоем и впереди их ждала неизвестность, — особо ощутили свою близость и улыбнулись, взглянув друг на друга.
У вокзала улица была малолюдной, но чем более спускалась она к центру, тем делалась шумливей: люди шли по ней поодиночке, компаниями, по панели, по мостовой. Иван Афанасьевич и Даша встречали знакомых, здоровались, и те отвечали поклоном, но Иван Афанасьевич уголком глаза улавливал, как те, с кем они только что поздоровались, приостанавливаются сзади них, смотрят вслед, пожимают плечами или качают головой.
Даша шла возбужденная. Синий тонкий платок хорошо оттенял ее пшеничные волосы, она сжимала руку Ивана Афанасьевича.
Когда они проходили мимо кондитерской, Даша сказала:
— Зайдем.
На длинных столах расположилась воскресная выставка сладкой сдобы: крендели, похожие на надутые щеки трубача; торты, где, как кошачьи глаза, сверкали изумрудные мармеладины; пирожные, напоминающие морские раковины…
Даша восхищенно смотрела на эту кулинарную красоту и уже хотела обратиться к Ивану Афанасьевичу, чтобы вместе им выбрать сдобу к чаю, как услышала за спиной громкий шепот:
— Гляди-ка — вот он… Ишь, по выставкам ходит, выбирает — не навыбирается до седых волос…
Они оглянулись и увидели Машу, прежнюю соседку Ивана Афанасьевича. Рядом с Машей стоял мужчина, хмельной, он выпучил глаза, сказал заикаясь:
— Все, как в сказке:
Кралю Валю
я оставлю;
кралю Таню
заарканю…
Иван Афанасьевич вывел Дашу из магазина, и они пошли по улице уже какой-то сбитой походкой. Даша все смотрела себе под ноги и старалась натянуть платок на выбившиеся пряди.
Около рынка, среди приезжей и шумной толпы, они замедлили шаг, и в это время откуда-то вынырнул чернявый мужичонка в сапогах и фетровой шляпе, с лотком на ремне. Сначала Ивану Афанасьевичу показалось, что в лотке кульки с семечками, но, взглянув внимательно, увидел в углу белую мышь с красными пуговками глаз, а вокруг нее раскиданные записки.
— Погадай — не прогадаешь, — твердил предсказатель, чуть ли не вцепившись в рукав Ивана Афанасьевича.
— За полтину — правду по середину, а за маленькую водки — всю правду о молодке! — рифмовал он.
Иван Афанасьевич хотел было пройти дальше, но Даша неожиданно подняла на него глаза грустно и просительно.
Иван Афанасьевич дал полтинник, мышь вскинула мордочку, словно принюхивалась к чему-то, а потом ловко, как заправский профессионал, подхватила билетик и протянула учтиво Ивану Афанасьевичу.
Даша смотрела на лоскуток, вырезанный из школьной тетради, и ей в ее отчаянье мечталось — а может, сейчас они узнают что-то такое о своей жизни, чего ни у каких людей не узнать.
Иван Афанасьевич развернул, прочитал нечто малограмотное и неопределенное: «Получателю сего предстоит уход в бесконечность». Он усмехнулся и почесал мышь за ушами.
Когда Иван Афанасьевич с Дашей пришли домой, Даша, не снимая платка, упала на кровать вниз лицом и зарыдала, а потом вдруг, оторвавшись от подушки, встала, взяла в свои ладони печальное лицо Ивана Афанасьевича и поцеловала его.
Наутро Ивана Афанасьевича вызвали в райком. Секретарь, человек молодой и вежливый, лет пять назад окончил Лесотехническую академию и в этом сосновом краю уже успел показать себя настоящим хозяином.
Он сказал спокойно:
— Неловко как-то, Иван Афанасьевич, человек вы заслуженный. А тут вот заявление на вас от товарища Сурепова из отдела культуры…
— Да, — подтвердил Иван Афанасьевич, — я его стукнуть хотел.
— Ну вот видите, — продолжал секретарь, — и из школы звонили, утверждают, что вы жену бросили…
— Ушел я от нее, — согласился Иван Афанасьевич.
— Вы же работник идеологического фронта, — произнес секретарь и, словно засмущавшись своего высокопарного тона, улыбнулся и просто спросил: — Так что же, Иван Афанасьевич?
— Полюбил я на старости, — застенчиво сказал Иван Афанасьевич, развел руками, тоже улыбнулся.
Секретарю было тридцать два года, и уже второй месяц не выходила у него из ума Клавочка, Клавдия Николаевна, заведующая аптекой, мужняя жена. Он на какие-то секунды увидел ее, холеную, с прищуренными миндальными глазами, с ямочками на щеках.
— Так что же, Иван Афанасьевич? — медленно повторил секретарь, вкладывая в свой вопрос какой-то особый смысл.
И вдруг представил себя в положении Ивана Афанасьевича и стал лихорадочно думать, как бы поступил он сам по чести и по… любви.
