Анатолий Емельянов - Разлив Цивиля
Владимир Сергеевич встал, подошел к директору комбината, взял лежавшую перед ним бумажку и подал ее Василию Ивановичу.
— Это для ЦСУ. Еще десять дней имеется в запасе. Настрой себя по-боевому, зажги своим настроением других, благо что через час соберутся секретари партийных организаций и председатели колхозов. Сдадите двести сорок тонн, а я ваш рапорт захвачу с собой, и послезавтра он будет напечатан на первой полосе в «Советской Чувашии». Ваш рапорт подхлестнет и другие районы. И мы — мы вместе отпразднуем победу.
Василий Иванович вертел в руках бумагу с подписью директора мясокомбината, с печатью и никак не мог понять смысла, который был в ней заключен. В бумаге было написано, что колхозы района с 15 по 20 апреля сдали на мясокомбинат двести сорок тонн скота. Он еще и еще раз перечитал бумажку и почувствовал, как внутри у него все закипает. Он попытался взять себя в руки, но словно бы разом отказали тормоза и его чувства, его воля потеряли управление. Кровь горячо прилила к вискам, и на них выступили капли пота. Он смахивает прямо ладонью пот и твердит про себя: во всем надо знать меру. Знай меру… Ну вот, теперь, кажется, он пришел в норму, успокоился. Теперь можно встать и сказать то, что он думает, то, что надо сказать. И он спокойно встает и спокойно, твердо говорит:
— Ни рапорта, ни мяса не будет. Все рабочие с завтрашнего же дня будут переключены на ремонт комбината. А его, — он холодно кивает на Доброхотова, — за очковтирательство мы исключим из партии.
Ровно, неторопливо он уходит из кабинета.
В приемной собралось много народу, и здесь тоже не надо, ни к чему выдавать свое все еще не улегшееся волнение. Кто-то правильно сказал, что пусть наши чувства, наши эмоции находят выход в поступках, но поступки эти должны быть осмысленными, обдуманными. Он понимал, что его ответ представителю обкома может иметь самые непредвиденные и самые серьезные последствия. Но он не жалел о своем поступке. Он внутренне уже был готов к нему. Он готов признать свою ошибку и исправить ее. Но и то и другое он будет делать честно и открыто, ничего не скрывая перед теми, кто сидит сейчас в приемной райкома, через которую он проходит…
Весна пришла
1
Весна…
Особое значение имеет это слово для сельского жителя. Второй раз в своей жизни встречает Лена сельскую весну, и ей кажется, что только теперь она поняла и почувствовала всю необъяснимую прелесть этого чудесного, по-особенному тревожного времени года. Каждый новый день не похож на прошедший. Все меняется, все обновляется на глазах. Сошел снег с полей, прозвенели ручьи, скоро уж и совсем просохнет и зазеленеет первой нежной зеленью земля, зацветут сады и луга.
Выросла Лена в городе. В городе и по сей день живет ее мать. И Лене хочется, чтобы мать тоже как-нибудь приехала в Сявалкасы, приехала вот так же весной, чтобы увидела и почувствовала разницу между городской весной и деревенской.
Весна…
Все раньше и раньше просыпается солнце. Но еще раньше просыпаются на селе доярки. Заместо будильника служит петух, Прокричит он свое громогласное «ку-ка-ре-ку!», и Лена вскакивает с постели, умывается на скорую руку и бежит на ферму. Гремят под ногами прихваченные утренним морозцем кочки, звонко похрустывает ледок в лужицах, бодрит холодноватый вкусный воздух.
В хлопотах и заботах — кроме фермы, надо еще успеть и в школе побывать — незаметно пролетает день.
А вот вечера — вечера тянутся долго, томительно. Раскроет Лена книгу и, бывает, над одной страницей просидит час. Глаза глядят в книгу, а мысли — далекодалеко…
Когда догорает за дальним лесом закат и на Сявалкасы начинают опускаться сумерки, молодой конюх Илюш пригоняет на пруд, иод окна дома, в котором живет Лена, коней на водопой. И каждый раз поет парень песню. Вроде бы одну и ту же, а вроде бы каждый раз новую: слов не слышно, а только мелодия плывет в вечернем воздухе — грустная, берущая за сердце. Говорят, Илюш сам складывает и слова и музыку для своих песен. И хоть не слышит Лена слов песни, а кажется ей, что поется в песне о том, что ждет парень любимую, зовет ее в цветущие луга, в зеленеющие поля, на берега Цивиля. Зовет парень любимую, и должна она услышать, как тоскует его сердце, должна отозваться…
И тогда Лене хочется выбежать из избы и идти туда, куда зовет песня, идти в луга и поля…
А нынче услышала она Илюша, и ей почему-то захотелось достать свой старенький девичий альбом. Вот он, этот альбом. Вот большая фотография, где Лена сидит с однокурсниками но педучилищу. Сколько тогда было сохнувших по ней ребят! Вот их отдельные фотографии, на обороте — трогательные надписи в стихах. Кое-кто прибегал к помощи классиков, а кто-то выписывал стихи и собственного сочинения. А вот прямо на странице написано:
Да, мне нравилась девушка в белом,
А теперь я люблю в голубом…
Целая история тогда вышла с этой надписью.
Сделал ее однокурсник Алеша, когда Лене исполнилось семнадцать лет. Пришел он на день рождения вместе со своей знакомой девушкой Таней. И вместо подарка написал в альбом это двустишие. Девчата попросили, чтобы он прочитал написанное вслух, а как только он это сделал, все поглядели на одетую в голубое платье Лену. Подруги-то просто поглядели, а Таня встала и убежала, а потом недели две даже не разговаривала с Леной. И лишь спустя чуть ли не полгода обе они узнали, что это были стихи Есенина. Какие же глупые, какие наивные тогда они были, если ревновали всего-навсего из-за стихов…
Легкий ветерок проникает сквозь неплотно закрытое окно, колышет свет в лампе. А с пруда доносится грустная песня, в которой парень зовет девушку в зеленые поля и луга, на белые, совсем белые от цветущей черемухи берега Цивиля… Только и луга еще не цветут, и поля еще черные, и Цивиль только-только освободился от льда. Но имеет ли это какое-нибудь значение?! Да и кто сказал, что именно об этом поет Илюш? Может, совсем и не Илюш это поет, а поет душа Лены…
И вот они шли, шли н остановились у знакомых ворот. Знакомых и для Лены, и для ее провожатого.
В клубе, когда танцевали, в перерывах между танцами они почти все время разговаривали, торопились наговориться, торопились узнать друг о друге то или это. А вот сейчас поглядели друг на друга и как-то сразу поняли, что это не последняя их встреча, что впереди еще много будет таких встреч и у них будет время поговорить. А сейчас можно и помолчать. И они молчат.
— Посидим, — предлагает Лена.
И они идут к скамье, что стоит вдоль изгороди рядом с воротами. Такие скамьи стоят у каждого дома. По вечерам на них сидят хозяева с соседями, провожая уходящий день, а по ночам — ребята с девушками.
Такие скамьи стоят у каждого сявалкасинского дома. II эта — похожая на все остальные. Похожая? Нет. Эта скамья — одна на все Сявалкасы. Потому что именно на ней когда-то просиживал ночи напролет Павел с Г алей.
И только они сели — загорланил петух, возвещая полночь. Лена тихонько вздохнула и взяла руку Павла в свои озябшие руки.
— Павел, скажи… только без утайки… скажи, правда, что ты… с Марьей… ну… встречаешься?
Павел почувствовал, как наливается жаром его лицо, а мысли и чувства пришли в смятение, и попробуй разберись в них…
Рано или поздно, не Лена, так другая все равно спросит об этом, и, значит, все равно надо будет отвечать. Но… но, если сказать правду, то поползут только лишние слухи и каково будет Марье, если дело дойдет до семейного скандала? Нет, ничего этого он не хочет. Он просто скажет Марье при встрече, что все, что было, — то было. И все. А Лене он скажет… Не оттолкнет ли он от себя и Лену, если скажет правду? Может быть. Но врать он все равно не умеет, а если и соврет — потом будет мучиться всю жизнь.
И он сказал:
— Да, встречались.
И опять оба замолчали.
По небу, распушив огненный хвост, пролетела падучая звезда.
— Я так и знала, что ты врать не способен… Ну, а теперь проводи меня до ворот и — до свиданья.
Еще немного помолчала и уточнила:
— До завтра!
— До завтра! — как эхо, отозвался Павел.
2
Уж кто-кто, а Трофим Матвеевич прекрасно понимал, что ему представляется редкая возможность показать себя. Показать, а заодно и доказать, что руководит он колхозом не хуже некоторых прославленных председателей, коих зовут в газетах то ветеранами, то маршалами колхозного строя.
На совещании в райкоме Василий Иванович изрядно подпортил дело, выговаривая ему за покупку скота у колхозников. Но Владимир Сергеевич на прощанье довольно прозрачно намекнул, что дни секретаря райкома сочтены,' что обком в самое ближайшее время сделает нужные оргвыводы.
Остается задача уломать Кадышева. Но он его-таки уломает. Видел он их на своем веку, таких правдолюбцев, и знает, сколько их сушеных на фунт идет! Скольких он принимал на работу продавцами, и каким бы идейным ни был — до первой растраты. Потом делаются шелковыми. Объездим и Кадышева. Жизнь, товарищ Кадышев, — не чистый лист бумаги, где можно сочинять и выводить, что твоей душе хочется. Жизнь — уже исписанная книга, и если хочешь что-то изменить, надо научиться вычеркивать и дописывать…
