Николай Верзаков - Таволга
А глухарь сидел под вершиной, видел, как Человек закурил, бросил до половины сгоревшую спичку, устало поднялся и ушел прочь.
На землеОн забрался в крепь и не выходил, пока рана не зажила. А она оказалась тяжелой: кость предплечья перебита, обломки ее прокололись изнутри крыла. Постепенно кожа вокруг них уплотнилась, затвердела, вместо недостающей части кости появился крепкий хрящ. Крыло срослось, но перестало сгибаться в суставе.
Навсегда придавленный к земле глухарь почувствовал ближе ее, отходящую от зимнего озноба, отмякшую, пронизанную голубым прострелом и золотистыми звездочками гусиного лука, затем медуницей и барашками, а позже, когда прогрелась, сочевичником и сон-травой.
Принужденный всю зиму клевать сосновые иголки, теперь с жадностью поедал зелень. Заглушив голод, большую часть дня он просиживал неподвижно, стараясь не тревожить понапрасну больное крыло. Смотрел в синее небо, на то, как по нему диковинными белыми птицами тянутся облака, на узорчатые шапки лиственниц, в которых тихо поет свои песни ветер, где он так любил дневать раньше.
Лиственниц здесь было мало, и стояли они далеко друг от друга, были кряжисты и не похожи на тех, что растут в густом лесу и тянутся изо всех сил к свету, а потому бывают тонки и ровны. Эти же кривы вверху и плоски, словно встретили на своем пути невидимый потолок и стали раздаваться вширь. Изогнутые в сторону пади вершины показывали, что туда многие годы дули ветры и склонили, наконец, головы могучих и непокорных деревьев.
Теплая и ласковая земля в мягком покрове, войдя в пору лета, запестрела цветами, загудела насекомой живностью, стала горячей — и затяжелели травы под бременем зреющих семян.
В месяц Линьки иногда подходил Токовик. Старик тоже терял перо и предпочитал отсиживаться, надеясь больше на ноги в случае опасности, чем на изреженные крылья. При встречах птицы останавливались, молча глядели друг на друга и так же тихо расходились, пригнув шеи, невидимые со стороны в густой траве.
Лето выдалось грозовым, часто шли дожди. Раньше он, вымокнув в росяной траве или от ливня, поднимался на вершину лиственницы или сосны и там просыхал. Теперь после дождя выбирался на край каменной гряды, за которой начиналась падь, и грелся на теплой плите. Здесь почти всегда дул ветерок. Высокие лиственницы чуть слышно шумели, навевая дрему, и он нежился, смежив веки. Под выступом той же плиты пережидал, если случалось, затяжное ненастье.
Однажды после томного, знойного дня синяя туча закрыла небо. Глухарю показалось, что огромные валуны, какие громоздились на вершине горы, тяжело ворочались внутри темной тучи, и ей было невыносимо тяжело от них. Потом будто взорвалась она — брызнули в разные стороны молнии, и оглушительный гром сотряс землю. Кара-Суер глубже втиснулся под плиту и оттуда следил за ослепительными высверками. Одна молния полыхнула совсем близко, рассекла полусухую лиственницу, под которой он любил клевать мелкие камешки. Ствол, расщепляясь, хрястнул, разорвался сверху вниз и вспыхнул голубым пламенем.
Хлестал ливень, а дерево ярко полыхало и делало тьму еще чернее. Раскаты грома подхватывало эхо, отчего гремело без перерыва, казалось, рушились вокруг горы, а глухарь находился в средине их, внутри грохочущего круга, и ему было немного страшно.
Гроза продолжалась до утра. От исполинской лиственницы остался обгоревший, дымящийся ствол. На глухаре не осталось и сухой пушинки. Но вышло солнце и ласково обдало теплом.
А в основном дни тянулись однообразно. Он привык к монотонному их течению, к жаркому солнцу, к шуму дождей, стуку падающих капель, пению птах и гуду насекомой братии.
Если раньше, крепко обхватив лапами сук, он мало заботился об опасности, засыпал спокойно и крепко, как только может заснуть птица, то теперь настораживался при каждом звуке: уронит ли шишку кедровка, треснет ли ветка под ногой сохатого, цокнет ли белка, гукнет ли сова. Тянущий душу крик постоянно голодного канюка заставлял замирать, переполох белок — прислушиваться: не пробралась ли куница.
Высохнув на плите, отправлялся в папоротники и под покровом раскидистых резных листьев чувствовал себя спокойнее. Там находил достаточно ягод, почек, гусениц и прочего корма — наедался.
Однажды услышал вспархивание — на нижний сук сосенки сел глухаренок. Он, наверное, случайно оторвался от выводка, был еще пегим — сквозь серое только-только начинало пробиваться черное перо. Голенастый, большеголовый и неуклюжий, он нелепо вытягивал шею. Кара-Суер забыл о своем крыле, хотел взлететь навстречу глухаренку, но не вышло — только захлопал крыльями. Молодой испугался и улетел. И еще раз глухарь попытался взлететь.
Это случилось в ветреный день, когда, не расслышав шагов, он слишком поздно заметил и близко подпустил Человека. Человек шел прямо на него, наклонялся, кидал ягоды в корзинку. Прижатый к обрыву, глухарь прянул с него и стал падать, цепляясь за обомшелые выступы, пока не свалился в густой мелкий осинник, не причинив себе, однако, большого вреда, и больше подняться в воздух не пытался.
Постепенно он привык к наземной жизни, научился бегать по знакомым тропкам в траве и ходам в зарослях.
К месяцу Красных Рябин папоротник пожелтел, высох. Лоси, проходя, ломали его, а он уже не мог выпрямиться, как прежде. Ветры гнули, дожди прибивали к земле. Там, где еще так недавно глухарь бегал невидимым постороннему глазу и находил себе пропитание, стало негде укрыться.
Словно желтый туман пал на лиственницы — хвоя заморилась, прихваченная холодными утренниками, и глухари поднялись с земли на деревья. Несколько птиц кормились на каменной гряде. Наступление зимы их не страшило. Они отжировали на ягодниках, оделись в плотное, как панцирь, перо. Серебрились дымчатые шеи, зеленела атласом грудь, снегом белели пазушные перья, надхвостье пепельным муаром оттеняло угольную черноту рулевых перьев.
Они теребили ветки, хвоинки при этом осыпались, и Кара-Суер подбирал их. Потом хвоя стала падать от ветра, припорашивала золотистым налетом землю вокруг стволов.
Но вот хвои осталось мало на лиственницах, и глухари улетели в сосняки. Кара-Суер ходил один по голой земле, открытый со всех сторон. Время от времени останавливался, слушал прощальные крики последних, уходящих неведомо куда птичьих стай.
Похолодало. Утренники скоробили землю. Ручьи высветились. Откопошились муравьи. Свалилась к теплу птица. К полудню солнце едва отогревало землю. До сумерек он старался набраться хвои под лиственницами и устраивался ночевать под каменной плитой, считая, что нашел удачное место: там его не мог увидеть человек и достать зверь.
Однажды всю ночь дул ветер, плита выстыла. Утром глухарь выглянул из своей щели и не узнал места — все побелело и нельзя было понять: снег падает на землю или уходит к вершинам лиственниц, где ветер обрывал последние хвоинки. Тот день он не выходил из укрытия.
Летом он мало двигался и к осени отяжелел. Один день без еды ничего бы не значил — в морозы, бывало, отсиживался в сумете сутками. Однако снег не переставал, и на третий день голод заставил выйти — к ближайшей лиственнице протянулась борозда. Кара-Суер пытался докопаться до земли, но из затеи вышло мало толку: хвоинки трудно было выбрать из снега.
Возвращаясь в свое укрытие, он увидел внизу черного лося. Голова его походила на вывороченный и поставленный кверху корнями пень. Сохатый сражался с еловым сломком — налетал и бодал — из-под рогов летели мох и щепа, из-под копыт — комья земли, смешанной со снегом. Ему хотелось настоящей борьбы, но равных по силе лосей вокруг не было, а те, что были, не вступали в единоборство. Он угорело мочалил еловый ствол, а неподалеку стояла лосиха и спокойно жевала кисть рябины. Вдруг она перестала жевать, повела ушами, издала басовитое: «Э-э-э…» и пропала в темном ельнике. За ней убрался сохатый.
Появился медведь. Обнюхал сломок, обшарил землю вокруг, фыркнул и заломил рябину. Он урчал, чавкал, с губ свисала оранжевая пена. Объел ягоды, почесал за ухом, вытянул морду. Долго внюхивался и утянулся за лосями.
Внизу шуршала каменная осыпь. Появился Человек. Кара-Суер повернулся и пошел прочь от места, где провел так много дней и ночей.
Снег утомлял, приходилось часто отдыхать. К вечеру он набрел на небольшое болотце. Кочки, кривые деревца и низкий кустарничек, за ним ровная торфяная стлань. На кочках было не так много снега — его сдувал ветер. На них обнаружилась брусника и оказалась как нельзя кстати. Он наклевался и устроился ночевать тут же, между кочками, выбив и охлопав лежку.
Последний деньСнег отмяк, верхушки кочек обнажились. Глухарь объел с них ягоды и, когда снова повалили белые клочья, через торфяник выбрался на глухую дорогу. По ней ходить оказалось легче. На поворотах у высокого среза обочины выступала голая земля. Там он поклевал камешков, но съесть было нечего. Он ходил по дороге, за ним петляла цепочка следов.
