Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
Степная МТС расположилась на невысоком холме, похожем на горбушку хлеба. Одна сторона обрывалась круто, по пологим склонам сбегали тропинки и автомобильная дорога. Вдоль пологого склона выстроились в два ряда жилые домики — все одинаковые, белые, как на Украине, под красными крышами. И даже подсолнухи, как на Украине, желтели перед хатами. Только вместо пышных садочков лишь три-четыре молоденьких деревца покачивались в палисадниках. Над обрывом вытянулись большие сараеобразные постройки — мастерские МТС. Возле одного из сараев и остановился их грузовик.
— Милости прошу до нас, гости дорогие! — В широких, как ворота, дверях мастерской появился сутуловатый пожилой человек в выгоревшей тюбетейке, светлой рубашке и заправленном в сапоги безрукавном комбинезоне.
— Сходи, Сашко, за Данилой, — сказал он шоферу и, улыбаясь, оглядывая артистов с веселым интересом, приглашал: — Сгружайтесь, сгружайтесь. Все сейчас вам будет. Помоетесь, пообедаете, отдохнете. Все будет. Познакомимся давайте, я уже старожил здесь, начальник цеха Гуменюк Иван Николаевич. У нас эмтээс старинная, только вот расширяемся для целины. Люди новые к нам приехали… А вот знакомьтесь: это наш Данила, по прозванию «универсал»… Потому что он какую хочешь работу зараз за глотку хватает — такой ко всему талант…
Данила-«универсал», глядя в землю, сказал простуженным басом:
— Артистического таланта нет. — Приподнял кепку, из-под которой рассыпался по лбу черный чуб. — Здравствуйте. Кто ж у вас тут главный?
Он ушел с Мишей осматривать помещение для концерта. Алена глядела ему вслед: «Вот ничего не сделал человек, ничего не сказал особенного, и некрасивый, а какой-то…»
— Занятный парень, — будто продолжая ее мысль, заметил Олег. — Обаяние какое-то…
Шефство над девушками приняла жена Гуменюка Оксана Петровна, моложавая разговорчивая украинка — шеф-повар местной столовой. Ребята умылись, переоделись, девушки тут же простирнули свою летнюю амуницию.
— За полчаса просохнет, — приговаривала Оксана Петровна. — Солнышко у нас в краю доброе. Я сама с-под Переяслава, в войну с тремя малыми сюда заехала — муж на фронте был. Все мне чужое показалось. А как солнышко весной припекло… Через это солнце мы и остались. Вешайте, вешайте так прямо на перильце. И зараз обедать.
В столовой стены, клеенки на столах и даже косынки у официанток были нежно-голубого цвета.
— Ехали на целину, а попали на небеса, — сострил Женя.
Алене обед понравился: и молочный пшенный суп, и гуляш с пшенной кашей. Ее даже не задело, что Джек торжествующе бросил:
— Начинается «пшенная эпопея»!
Чем ближе к началу концерта, тем сильнее разбирала ее тревога: надо, обязательно надо все проверить, не клочьями, а подряд, целиком. Только бы не растерять, не расплескать то, что добыто нечеловеческим напряжением в самые тяжелые дни… Алене все больше хотелось остаться одной хоть на какое-то время. Вместе с Зиной они перегладили все концертные костюмы, потом заглянули в мастерские, где Миша, Олег и Женя с Данилой-«универсалом» и еще какими-то парнями устанавливали грузовики — готовили «сцену».
— Пойдем побродим, — предложила Алена, надеясь, что Зина, разморенная жарой, откажется, и тогда можно будет уйти одной.
— Пойдем, — охотно согласилась Зина. — В рощу.
В небольшой роще, по-местному в колке, под тенью берез у пышно цветущего шиповника Глаша с Маринкой обмахивались веточками от комаров. За колком невдалеке, как голубое стекло среди степи, лежало круглое озерко. Разморенным жарой девушкам расхотелось тащиться по открытому полю под солнцем, и Алена с радостью пошла одна.
Сколько ни напрягала Алена зрение, она не могла различить в дрожащем от зноя воздухе, где сходились необъятное небо и необъятная земля. Горячий ветер шумел в ушах, трепал волосы и платье, обжигал тело. По обе стороны тропинки, ведущей к озеру, сохла свежескошенная трава. Душистый воздух казался вязким. Она взяла пучок приведшей травы и поднесла к лицу. Пахнуло медом.
Узкие дощатые мостки обрывались над чистой от осоки, прозрачной, зеленоватой вблизи водой. Алена оглянулась — никого, скинула платье и вытянулась на горячих досках. Вот оно — настоящее солнце. Она словно купалась, подставляя тело обливающему жару. Вода дышала свежестью, трава пахла так горько, остро, нежно — ох, до чего хорошо! А ветер-то, ветер как вольно гуляет! А небо какое синее, густое…
Но разве за этим она сюда пришла? С ума спятила — распустилась, разлеглась, а уже так мало времени осталось! Алена свесила в воду руки, смочила их до плеч, обрызгала лицо, надела платье и принялась за работу.
Не давая себе отвлечься, она от начала до конца прогнала сцены Галины, потом отрывок из «Хождения по мукам» и стихи. Она успокоилась, когда ощутила уже знакомую душевную легкость и силу, похожую на состояние после хорошей разминки: послушны все мышцы, и кажется, все можешь. Лиля называла это ощущением «боевой готовности». Лиля… Откуда было у нее равнодушие к удачам — неудачам, успеху — провалу? Она ведь вовсе не страдала самоуверенностью. Но когда, бывало, перед экзаменами все тряслись от страха, она, словно бы с недоумением, спрашивала: «Разве это отразится на международном положении?» Конечно, Лилька любила подразнить. Как много еще надо думать, чтобы понять ее!
Алена услышала позади голоса: будто в золотистом дыму, плыли от колка к озеру темные фигурки. Они приближались, перекликаясь и смеясь. Алена поднялась и пошла к берегу, чтоб не мешать, не путаться на узких мостках, и ступила на землю, когда самые быстроногие девчата уже подбежали к доскам.
— Здравствуйте, — сказала она, вдруг оробев.
— Здравствуйте, здравствуйте.
Девушки здоровались, с добродушным любопытством разглядывали ее. Алена почему-то почувствовала себя среди этих веселых ровесниц неловкой, скованной, как бывало на первых уроках актерского мастерства. «Вот таким же дубьем и выйду вечером на сцену», — подумала она с тоской. И чтоб как-нибудь разрушить ощущение скованности, спросила:
— Кончили работу?
— Сегодня ради вашего концерта у нас полторы смены, а то по две вкалываем, — похвастала тоненькая девушка со светлой гривой перманентных кудрей.
— К уборочной технику готовим, — объяснила другая, черноглазая и круглолицая, в туго повязанной пестрой косынке.
— А вы уже отдохнули? Может, искупаетесь с нами? — дружелюбно спросила девушка постарше, рослая, с серьезными темно-синими глазами.
«Отдохнула? — с обидой подумала Алена. — Ну, конечно, считают, что у нас работа легкая».
— Спасибо. Мне пора.
Действительно, было уже пора, но если б скоренько искупаться вместе с девушками, она бы не опоздала. И все сразу стало бы проще: и девушки не казались бы чужими, и не мучил бы сейчас этот панический страх, не леденели бы, не дрожали руки.
Алена одолела наконец грим и с удовольствием посмотрела на себя в зеркало. Еще на первом уроке грима преподаватель утешил ее: «Ничего, курносая, из тебя и красавица и пугало без труда получаются. Удобное лицо для сцены». Пугалом быть ей пока не приходилось, а делать из себя красавицу она научилась и любила свое лицо в гриме — ну кому же не приятно быть красивым?
Раздался такой резкий и сильный звонок, что Алена вздрогнула: «Первый!»
— Сейчас пустят зрителей, — сказала Глаша замороженным голосом, ткнула кусок ваты в Аленину пудру, да так и застыла, глядя перед собой невидящими глазами. — Жарища — грим ползет.
— Так ты попудрись! Или дай я подую. — Алена заботливо напудрила Глашу. — Ну, чего ты?
Глаша, можно считать, опытная, много играла в самодеятельности, а тоже волнуется — что же будет? Что будет?
Говор и смех с улицы вдруг хлынул в зал — это открыли широкие двери, впустили зрителей. Из общего шума вырывались возгласы:
— Девушки, девушки, давайте сюда!
— Эй, Родька, займи нам лавочку.
— Тише, тише, уроните!
— Ближе к артистам!
— Ну чего ты? — повторила Алена, и голос ее прозвучал так жиденько, жалобно в нарастающем гуле.
С силой врезался в шум второй звонок.
— Ой, братцы родные, пожелайте «ни пуха»… — И Глаша неожиданно засмеялась с отчаянием человека, которому уже нечего терять.
— Ты где, Глафира? Идем! — Женя вынырнул из темноты и остановился, щурясь в свете фары.
— А Миша?
— Уже на сцене.
— Ни пуха ни пера, — одновременно, как заклинание, произнесли Алена и Олег и не услышали традиционного «к черту»: раздался оглушительный треск, словно рушилось все здание.
Они замерли. Треск не прекращался, притихший в первое мгновение, гул голосов вспыхнул еще сильнее, еще веселее вырывались выкрики:
— Правильно, всем хочется попасть!
— Разбирай бойчее!
— Знай тамбовских!
— Что же там? — выдавил из себя Женя.
