Евгений Белянкин - Садыя
— Ты должна понять… — В лице Аболонского брезгливая холодность. — Не только ради геологии, но нашего общего. Брось старое. Ты должна быть со мной. Навсегда и всюду. Не везде и не всюду такая никчемность, как здесь. Старые друзья меня не подведут и не забудут. Старые друзья лучше новых.
Ксеня вдруг всхлипнула и остановилась:
— Прощайте, Аболонский…
— У меня есть имя…
Но Ксеня уже зашагала назад. Аболонский постоял с минуту, недоуменно пожал плечами и злобно сверкнул глазами:
— Стерва…
Затем перекинул из одной руки в другую чемоданчик, плюнул и, ссутулившись, медленно поднял руку, останавливая попутную машину. Залез в кабину к шоферу и с нескрываемой злобой захлопнул дверцу.
Борька, кривляясь и смеясь, поднял руку, подражая Аболонскому.
— Наступательные позиции совнархоза… А что это такое?
— Не знаю, — ответил Марат, — они что-то говорили о моей матери. Я давно знал, что Ксеня плохая, плохая женщина. Она хотела отнять у матери моего отца.
Мысль об отце пришла Марату неожиданно, и он удивился, с какой ясностью увидел то, чему раньше не придавал никакого значения.
— Он в своем желтом плаще, — вдруг сказал Борька про Аболонского, — похож на тарантула.
— Я не пойду с тобой, Борька.
Марат следил за Ксеней до самого дома; то, что он услышал от Аболонского, потрясло детскую душу.
Дома Марат прилег на диван. Тетя Даша решила — намаялся парнишка, и занялась своими кухонными делами. Но Марат не встал пить чай, и тетя Даша забеспокоилась:
— Уж не заболел ли? — Потрогала голову! как раскаленная сковородка. — Слава, дай-ка градусник!
Поставила градусник, пошла на кухню, принесла смоченную в холодной воде тряпку — ее первое всегдашнее средство.
— Маратик, касатик, что с тобой?
— Мне холодно.
Тетя Даша взяла градусник: мать моя, тридцать девять.
— Славка, немедля звони матери.
Садыи в горкоме не оказалось. Уехала на нефтеперегонный завод. Славка побежал в аптеку. А тетя Даша сновала от Марата на кухню, из кухни к Марату, причитая:
— Да за что такое наказание, и за какой такой грех… да и плохого мы никому не делали, окромя хорошего.
66
Садыя вышла из машины и сказала шоферу;
— Ну, поезжай. Тебе же надо в больницу за женой, поезжай. А я пройдусь.
Гора. Вниз змейками вьются дорожки. Вверх щетинится дубовая гряда. Великаны — металлические фермы электролинии — ползут через дубняк, гору и поле. Садыя смотрит на город. Еще недавно она видела пустые коробки строящихся зданий. А однажды с самолета город ей показался площадкой, на которую навалили много строительного мусора.
А теперь она удивлялась той картине, которую увидела.
Улицы были прямые, ровные и в зелени — прямо-таки красивые. От центра города, где стоял памятник Ленину, шла большая зеленая полоса — Ленинский проспект. Вправо — достраивался Дворец культуры, а на горизонте, в синеве, — белые баки нефтехранилищ и маленькие далекие огоньки: до сих пор кое-где горел еще газ.
Садыя медленно спускалась с горы.
Перед ней лежал город, выстраданный и взлелеянный ее надеждами. Город, созданный тысячами рук, голов.
Осыпался щебень, оползала из-под ног глина.
«Это хорошо, что я сегодня решила пройтись, — подумала Садыя, — очень уж хочется запечатлеть его этот город. С горы очень красив, надо попросить Славика, чтобы он сфотографировал…»
«Если что… трудно мне уезжать из этого города, — вдруг подумала Садыя. — Здесь я оставила больше, чем могла…»
Вспомнила: вчера звонили из обкома и просили устроить корреспондента — теперь в городе будет корреспондентский пункт.
— Хочешь жить в мире с прессой, — пошутили из обкома, — дай удобную квартиру.
«Надо обязательно привести его сюда и показать ему город с горы. Кто-кто, а корреспондент должен вдохнуть нашего воздуха, увлечься пейзажами нашего города…»
Потом вспомнила о Панкратове: «Прав Илья Мокеевич, в этом дубняке разбить парк, а здесь вот спустить лестницу до самого города.
До самого города… Разве комсомольцы не возьмутся?»
И Садыя приостановилась. «Комсомольское дело. Комсомольская юность. Какое странное звучание этих знакомых и близких слов! Как быстро бежит время, как беспощадно оно к людям!»
Садые стало смешно. Пришедшая мысль перекликалась со словами Мухина. Уезжая, он сказал: «Не торопитесь с выводами, Бадыгова. Время жестоко, и народ не простит…»
Кому не простит? Ей? Мухину? За кем правда?
Разговор с Мухиным на прощание был четким, почти без подтекстов. Они раскусили друг друга, и здесь нечего было таиться.
«Нет, Мухин, ты глубоко ошибся. Когда руководство выражает мысли народа, живет с народом одним дыханием, вот тогда это и есть воля народа, воля большого людского моря, меня, его, другого. Такой волей, таким руководством является партия наша. А ты, Мухин, руководитель случайный… Очень жаль, что приходится еще встречать мухиных. Но недолго, совсем недолго осталось. Они сами себя выявляют…»
Сегодня утром пришел следователь и виновато положил перед ней папку.
— Ну что?
— Садыя Абдурахмановна. Дело на крутом повороте. Надо с вами посоветоваться.
— Советуйтесь.
— В деле пригородного совхоза и управляющего Гизатуллина Пенкин играет незавидную роль.
— Догадываюсь.
— Как быть?
— И вы спрашиваете? Юрист, следователь, спрашивает, как быть?
— Да нет, как быть, мы знаем: но Пенкин руководящее лицо, грозит немедленно вызвать Мухина.
— Мухин не такой дурак, не приедет. Я думаю, мой совет вам не нужен. Я не юрист. У вас есть свой советчик — закон. А перед законом Советской власти все равны.
— Спасибо.
«Вот так, товарищ Мухин… воля вашей персоны еще не воля народа».
Домой Садыя вернулась к обеду. В хорошем настроении, разморенная думами и всем тем, что видела. Было хорошо, потому что она была уверена в правоте своих поступков, своих мыслей.
Она решила обязательно побывать с семьей в дубняках, взять с собой тетю Дашу, ребят, пригласить Панкратова. Илья Мокеевич не изменился: при встрече с ней глаза у него всегда светлели, как и прежде. Видно, внутри было что-то большее, чем оставшаяся обида. Да и ребята как-то по-другому стали к нему относиться. Однажды по радио передавали песни, и Марат задумчиво сказал, слушая простую, хорошую песню: «Любимая дяди Ильи». А старший совсем удивил Садыю: он долго ходил вокруг да около, заметно волнуясь, прежде чем открылся: «Отпусти меня, мама, с дядей Ильей на охоту. Может быть, Сережа пойдет. Отпусти». Ничего не поделаешь, отпустила. А сколько после этой охоты было рассказов! Как у заядлых охотников; трудно понять, где правда, а где охотничья выдумка.
«Значит, Илья душой ребят овладел. Хорошо ли это, плохо ли, но факт».
Но радостное настроение дома поблекло.
— Голубчик-то наш заболел, — еле вымолвила тетя Даша и, закрываясь фартуком, всхлипнула.
— Что ты, Дашенька? Марат?
67
Болезнь Марата встревожила Садыю. В ночь ей надо было лететь в Казань. Перед городской партийной конференцией на бюро обкома обсуждалась работа горкома.
— Ты потеплей оденься, — советовала тетя Даша, — а то там, в самолетах, небось сквозняк.
— Что со мной случится? Не о себе я. И надо было Маратику заболеть в такое время.
— Переживем, милая, переживем. Всё переживали, и это переживем.
Встретив утром на бюро, Столяров спросил:
— У тебя такой вид… Ты что, больная?
Вид у Садыи действительно был никудышный. Под глазами синяки, лицо помятое: ночь почти не спала, все думала о Марате.
— Сын заболел.
— Младший? Самый бойкий? Тогда мы тебя долго не задержим. — И Столяров тут же позвонил на аэродром, чтобы приготовили для Бадыговой самолет. — Что у тебя за привычка: никогда не поставишь нас в известность. Может быть, надо хорошего специалиста, доктора?
Вопрос нефтяников был поставлен первым. Докладывал Мухин, выбритый, с лоснящимися щеками; он говорил о работе горкома в тоне судейского разбирательства:
— Я должен оговориться, ибо авторитет секретаря горкома в работе немаловажен. Секретарь горкома — высокая, почетная должность, и странно бы звучали здесь разглагольствования о тех этических нормах, которые выработались временем, принципами нашей работы. Никто не увидит плохого в том, если мы будем не копировать, а брать лучшее из работы аппарата обкома и по этому принципу строить работу аппарата горкома. Я должен предупредить бюро, что личная линия Бадыговой в этих вопросах явно противоречит нашим установкам… И вообще в работе Бадыговой надо разобраться — она опустила должность секретаря горкома до обычного неосвобожденного секретаря партбюро какого-нибудь колхоза или промартели. Да-да… Она приглашает на закрытые заседания горкома нечленов партии, мотивируя тем, что они мастера труда, что нельзя принять правильное решение без точного знания настроения масс. Тезис ортодоксальный… Тогда пригласите все буровые на самые секретные заседания и сделайте их достоянием сплетен всех кумушек вашего города. — Мухин икнул, выпил воды. — Я напомню и такой факт. Помните, когда нефтяников выдвигали на правительственные награды и мы, обком, предложили несколько своих кандидатур, так Бадыгова в горкоме отвела под предлогом, что Степаненко мало помогал нефтяникам. А Степаненко — заведующий отделом, по должности обязан быть включен в список. Мы не можем допускать такого положения, чтобы должность заведующего отделом обесценивалась, становилась неавторитетной в низовых организациях…
