Илья Бражнин - Прыжок
Ты знаешь, какая буря пронеслась над нами, над всем миром. Она сорвала с места всё, что было неподвижно; она заставила думать того, кто раньше не думал. Тот, кто раньше глядел не дальше своего двора, стал глядеть на весь мир. Революция распахнула настежь широченные ворота в мир, и ты увидел сразу нею землю. Ты сразу, в один миг, автоматически стал человеком мирового масштаба. Человек невольно отрекся от своей маленькой мерки, невольно очистился, поднялся, стал выше ростом, крепче сердцем и головой. Этот подъем всего человеческого в человеке ты, гад ползучий, и поносишь, не понимая его сути.
Я тебе рассказывал, как мы, комсомольцы, понимаем любовь, и я тебе говорю: так же понимала любовь и Нинка Гневашева… Ты ставил это нам в упрек, ты ставил это нам в вину; возьми же глаза в руки да и смотри внимательнее, увидишь совсем не то, что хочешь нам навязать и выдать за наше. Главный ее разлад был какой? Она любила и так же несчастно, как ты, Гришка, ты это знаешь лучше всех. Но при этом она не хотела скатываться к светловскому способу любви, она не хотела поддаваться тому живоглотству, какому поддался ты. Она продолжала работать — ты запил горькую. Положение у вас одно было, а поступки разные. Почему? А вот я тебе скажу — почему. Потому что в ней было крепко заложено здоровое комсомольское самосознание, которое у тебя выскочило на первом ухабе. Ты хвалился пониманием человека, козырял и Нинкой, но опять-таки ты держал в руках фальшивые карты и понимал Нинку со своей колокольни, да и знал-то о ней далеко не всё.
А вся ее ошибка была в том, что она слишком уж прямо, слишком в лоб понимала свой долг, слишком строго судила свои ошибки, свои поступки. Вот откуда она пришла к мысли о самоубийстве. Она написала перед смертью записку как приговор над своими слабостями. А как ты пришел к своей попытке утопиться?
Петька остановился и горячими глазами уставился в Григория. Тот побледнел еще больше, если только это было возможно, и лицо свела долгая и заметная на-глаз судорога. Можно было подумать, что он сейчас закроет глаза и грохнется на пол. Но этого не случилось. Он только вцепился судорожно в барьер и втянул голову в воротник, как будто готовясь к прыжку. Петька, дрожа от возбуждения, схватил было стоящий около него стакан с водой, но сейчас же забыл о нем и снова заговорил, сжимая и разжимая кулаки.
— Гришка, я видел то, что не видели другие. Я знаю о твоей прогулке к реке. Это больно тебе: ладно, ты тоже бил по больным местам, крепись теперь.
Знаешь, почему ты шел топиться? Потому, что судил себя как Нинка? Ничего подобного. Просто закинулся ты как жеребенок, захлебнулся любовишкой — вот почему. Теперь глядим дальше, как бы это тебя ни карежило. Вы оба спаслись от самоубийства. Но вот ведь хитрая история! Сравним снова. От чего ты спасся? Скажу тебе от чего, и разбей мне голову, если я не прав. Ты спасся от холодной воды. Ей-ей. Это не смех. Холодная вода отрезвила тебя, и ты выкарабкался на берег, чтобы продолжать тянуть свою канитель. Так или не так? Ты не возражаешь. Хорошо. Теперь, что спасло Нинку? Здоровое комсомольское сознание. Она думала, она много думала и додумалась до того, что она не права, кончая с собой. Она рвет записку и бросает в угол, она выходит на берег жизни, чтобы работать. И она бы показала, как работают комсомольцы, если бы нож скота, зверя, убийцы не прикончил ее. Нинка — это пример борьбы с живоглотской любовью, который убивает тебя наповал и все теории твои. И этот пример не единичный. Тысячи комсомольцев ведут жестокую борьбу на тех позициях, на которых Светловы сдаются сразу. Если ты и держался когда-нибудь в жизни стойко и ровно, то этому ты обязан только комсомолу, который поносишь ты, не решаясь поносить себя. Скажи спасибо комсомолу, так как только благодаря ему ты прожил несколько лет по-человечески. Но не его вина, если из тебя вдруг брызнула дурная кровь, если вдруг проявился твой запойный дух, твоя истерика, твоя растерянность в действительно важных случаях жизни. Ведь мы вытравляли из тебя именно эти никудышные стороны твоего характера. И если тебя все-таки прорвало, то пеняй на себя: мы тебе довольно сопли подтирали.
Теперь ты объявил себя врагом нашим, но я думаю, от этого никто в панику впадать не будет. На торжественное заявление, что, если мы тебя не убьем, ты уйдешь к нашим вратам, отвечаем: торжественность и световые эффекты нам ни к чему. Пыль нам в глаза пускать нечего, и без того ваш брат напылил, а мы начихались. Убивать мы вас не собираемся, а насчет путешествия к врагам нашим — так будьте ласковы. Только если думаешь ты за границей в рай попасть, так здорово, брат, ошибаешься. Только попав в буржуазное, капиталистическое государство, ты и поймешь в полной мере, что такое придушенная личность. Боюсь, как бы тогда тебе не пришлось закатывать там другую истерику, да только похуже, поотчаянней еще, чем нам. Так-то, брат Гриша…
Остановился Петька, почесал да ухом, вытер пот со лба, подумал с минуту, сказать что еще или не сказать, и, не сказав, сел на подкинутый кем-то из оркестра стул. И, только сев на место, вспомнил Петька, что не сказал ни слова из той речи, которую приготовил дома, что не дал он и тонкого анализа дела, который был им так блестяще разработан. Петька вздохнул и, скомкав написанную на листочках речь, суну ее в карман.
VIIIДжега долго шагал один по пустынным комнатам. Потом не утерпел, не высидел дома, схватил шапку и скорым маршем к театру. В зал втиснулся, стараясь прошмыгнуть незамеченным, пробирался как вор, прячась от тех, кто знал его. Промелькнула в густом, темном месиве лиловая шляпка Юлочки — шарахнулся в сторону. Забился в самые задние ряды, нахлобучил шапку на нос. Час слушал, два других, сидел согнувшись, дыша вниз меж ног толпы, уйдя в свои думы. Казалось, что он затем только и пришел сюда, чтобы думать, думать и додумать до конца здесь, в многотысячной гуще людской, то, что он носил в себе последние месяцы, чего не мог один додумать. Многое из того, что мучило его, вдруг в устах свидетелей, товарищей, судей, разрешалось просто и ясно. Говорили о комсомоле, о его делах, о любви, о работе. И невольно переводил он всё на себя, и в первый раз за всё время посмотрел на себя чужими глазами. Внезапно такими же глазами взглянул на Юлочку и замотал головой как пёс, которого насильно окунули в воду. Вспоминал целые разговоры, отдельные фразы, жесты, лица, поступки и все оценивал, стоя как-то сбоку, на стороне. Услыхал на сцене нинкино имя, из тьмы вымахнула прямо на него нинкина коренастая фигура с глазами, полными мутной, отчаянной тоски.
У самого уха прошелестели последние слова ее: «Я ведь думала, что ты комсомолец настоящий. Эх… а ты сволочь, сволочь».
Еще ниже упала голова. Сейчас только почуял всё страшное значение слов нинкиных и ее отчаянных глаз.
«Неужели?»
Занялся дух от загадки.
Неужели же он, он внушил ей это отчаяние? Записка-то!.. Любовь… Прокурорские слова о трагедии. Неужели он? Как же так? Как же он не заметил всего этого, мимо прошел?
Ведь она же всё время была около него. Что же, он был слеп? Да, он был слеп. Он на нее не смотрел. Встречаясь ежедневно, просиживая ежедневно бок-о-бок часами, он не видал ничего. «Просмотрел… Почему? Юлочка! Ах, чорт! Как же так?.. Какое скотство, какое скотство!»
Сорвал шапку, снова одел. Уронил голову на руки, ткнулся в колени и заплакал беззвучно, заплакал в первый раз с тех пор, как стал взрослым.
— Нинка! Нинка!
Не помнит, сколько времени плакал, сколько времени стоял перед ним, колеблясь, нинкин образ. Потом, его заменил другой образ — образ Юлочкин.
Смотрел на эту новую гостью своего тяжкого раздумья без волнения, без желания, без острого зуда в груди. Смотрел, смятенный и приглядывающийся.
Откуда она? Кто она? Зачем она около него?
Теплая волна привычно прихлынула было к груди как всегда, когда о Юлочке думал. Но сейчас же показалось это тепло тошнотворным как запах духов знакомых, набежавший издалека и сейчас же забытый. Один за другим всплывали в памяти забытые люди, движения, вещи. Он видел каморку, заваленную книгами и мусором, видел комнаты новой его квартиры, чистые и светлые, с шеренгой стульев по стене. Видел, как бежит по темной лесной дороге человек. Лунные тени пересекают дорогу. Он бежит все быстрее и быстрее, напрягая последние силы, пока на посветлевшем небе не встают очертания города. Улицы мелькают и приплясывают в утренней дымке. У зеленой калитки человек переводит на мгновение дыхание; распахнув, врывается в нее. Вот он уже на пороге белой комнатушки, пахнущей и теплом и девичьими снами.
Краска заливает низко опущенное лицо Джега, краска напряжения, гнева и стыда.
Потом его оставляют эти жгучие картинки, и тянутся крепко сбитые рабочие дни. Работа, работа… Любовно вспоминает часы и дни этой работы в папиросном дыму, в фабричном чаду.
Горячеглазая буйная комсомолия проходила перед ним бузливой чередой. Всматривался сквозь заволоку воспоминания в лица и каждому кивал, будто прощался. Долго сидел так Джега в тяжелом раздумье за темной, прелой стеной спин, всматриваясь в неведомое, прислушиваясь к собственному волнению. Отрывался от своих тяжелых дум, прислушивался к словам, что говорили на эстраде, и вдруг, зацепившись за знакомый смысл слов, снова уходил к своим колеблющимся образам. Голос Петьки приковал все его внимание. Поднял голову Джега и кивал, притоптывая ногой: — Так, так. И снова слушал и снова: — Так, так.
