Владимир Успенский - Неизвестные солдаты кн.3, 4
Маргарита, долго не решавшаяся войти к нему, застала его склонившимся над картой. Он не имел привычки говорить с женой о служебных делах, и поэтому она была удивлена, когда Гудериан, повернувшись к ней, произнес негромко:
– Я понял, чего хочет Шмундт. И я сказал ему то, что он хотел услышать. – Рука генерала легла на карту, почти закрыв пространство между Азовским и Каспийским морями. – Но я вовсе не убежден, что это правильно. Главное – Москва. И пусть ее не трогают без меня!
* * *Произошло событие, редкостное в военной истории. Советские войска скрытно сосредоточивались в Изюм-Барвенковском выступе, чтобы начать отсюда наступление на Харьков. И в то же время немцы, не знавшие об этих планах, именно в район Изюм-Барвенково подтягивали десятки дивизий, намереваясь срезать выступ, а потом развернуть летнее наступление на восток и юго-восток. Два могучих кулака сжимались по обе стороны фронта. Немецкий кулак, занесенный для решающего стратегического удара, оказался сильнее.
Красная Армия не имела ни количественного, ни технического превосходства над противником. Немцы господствовали в воздухе. Однако Верховный Главнокомандующий все еще находился под впечатлением зимних побед. Он верил обещанию союзников открыть второй фронт. Да и как было не верить, если превосходно оснащенные войска США и Англии насчитывали к этому времени более шести миллионов человек!..
Наступление на Харьков, еще не начавшись, попало под угрозу срыва. В этой операции, наряду с другими, должна была принимать участие новая 48-я армия, сформированная под Касторной. Командующий армией генерал Самохин вылетел туда из Москвы, имея при себе оперативную директиву. Вылетел… и пропал. Напрасно ожидали его и день, и второй, и третий. Поиски Самохина не дали никаких результатов.
Через некоторое время радисты перехватили немецкую радиограмму, из которой стало понятно, что неопытный пилот потерял ориентировку и приземлился на оккупированной территории, возле Мценска. Генерал Самохин попал в плен. Важнейший документ оказался у гитлеровцев.
Откладывать наступление было поздно, подготовка к нему зашла уже слишком далеко. Ставка изменила сроки, изменила направление ударов, перебросила в другой район 48-ю армию. Но это были частности. Немцы узнали главное место и цель наступления, от исхода которого зависело развитие дальнейших событий на южном крыле советско-германского фронта.
* * *17 мая Виктор читал в газете набранное черным жирным шрифтом сообщение «В последний час». Читал с волнением. Наши войска, развивая наступление, продвинулись вперед на 20—60 километров, вышли к городу Мерефе южнее Харькова. Бои развернулись в тех местах, где ранило Виктора осенью. Теперь шагают там другие ребята, прыгают через заплывшие окопы, видят разбитые танки, машины.
Он радовался успеху не зная, что в то самое утро, когда газеты печатали сводку, немецкая ударная группа двинулась с юга вдоль Северского Донца, срезая Изюм-Барвенковский выступ, отсекая от тылов наступающие советские армии. Они еще рвались к Харькову, а немцы уже стягивали за их спиной мертвую петлю окружения.
Через двое суток Виктора поднял среди ночи старшина Вышкварцев.
– Что? Тревога будет? – спросил Дьяконский.
– Хуже, приятель. Или лучше. Отправляемся сейчас. Командиры уже на ногах. Иди в каптерку, шмутки разложим. А то такая спешка начнется, что не успеем.
У Виктора сразу пропал сон. Все! Конец муштровке, конец надоевшей баланде и каше-шрапнели! На фронте и трудней, и опасней, но там у тебя дело в руках, там себя человеком чувствуешь!
Из канцелярии появился младший лейтенант Треножкин. Лицо помятое, глаза навыкате, взгляд испуганный. Кинулся к старшему сержанту.
– Дьяконский, слышали?
– Да, комвзвод. Иду старшине помогать.
– Говорят, эшелон уже на станции!
– Вероятно… Может, нам сержантов поднять, чтобы собирались?
– Это вы сами… Мне бы домой забежать. Мама одна ведь…
– Не успеете… Сухой паек на взвод я получу. Его лучше здесь на руки выдать, чтобы с собой не таскать.
– Как хотите, – вздохнул Треножкин. – Я все-таки умыться схожу.
«Почему все-таки? – весело подумал Виктор. – Раз на фронт, то и умываться не надо?.. Ну, не ехидничай! – оборвал он себя. – Человек первый раз из родного города едет. И не на пикник…»
– Скорей, – поторопил его Вышкварцев, высунувшийся из каптерки.
Через час роты выстроились на плацу. Пасмурная ночь была теплой и влажной. Из темноты донесся тягучий голос командира батальона:
– Р-р-равняйсь! Смирна-а-а! Напра-во!
Недружно стукнули сотни каблуков.
– А-а-атставить, – пропел комбат. – Пла-а-хой поворот!
– Ну и шакал! Даже напоследок кусает, – шепнул Вышкварцев, и в голосе его Виктор уловил нотку восхищения.
– Напра-а-во!
Голова колонны темной слитной массой поплыла к открытым воротам. Виктор оглянулся. Без малейшего сожаления расставался он с этим унылым барачным городком. И только одно тревожило его. Перед майскими праздниками рассказал он всю свою подноготную парторгу. Потом дважды вызывали его в политотдел, пришлось писать объяснительную записку. И, наверно, все понапрасну. Уйдет он на передовую, а дело его положат в архив. Ну что же, ничего теперь не изменишь.
На товарной станции люди разместились в теплушках, пропахших конским навозом. На соседнем пути грузились артиллеристы. Подбадривая себя криками, закатывали на платформы пушки. Сперва бойцы сидели в вагонах. Но когда узнали, что еще нет паровоза и отправка задерживается, многие вылезли: кто справить нужду, кто поискать кипяточку. Самые проворные тащили уголь и доски. Из труб над вагонами полетели искры, запахло дымком.
Взвод Треножкина был выделен в распоряжение коменданта эшелона. Построились у водоразборной колонки. Подошел капитан в щеголеватой фуражке, в сверкающих сапогах и грязной шинели со следами угля и мазута. Одно отделение он послал в первый вагон на усиление ремонтной бригады, несколько человек – к зениткам. Назначил патрули. Посмотрел на Треножкина, на его тонкую шею, нелепо торчавшую из широкого воротника шинели, буркнул что-то и повернулся к Дьяконскому.
– Старший сержант, бери двух человек, ручной пулемет и за мной!
Повел к паровозу, на ходу инструктируя:
– Пулеметчиков сажай в тендер. Если самолеты – сразу огонь. Сам – к машинисту. За паровозную бригаду отвечаешь, понял? К фронту подъедем – гляди в оба, чтобы не сбежали.
– Случается?
– Всякое бывает. Ну, я у ремонтников.
Дьяконский поднялся в паровозную будку, поздоровался. Кочегар даже не обернулся. Сутулый пожилой машинист кивнул, недружелюбно посмотрел из-под козырька черной фуражки. Выплюнул шелуху семечек, спросил глухо:
– Цербер?
– Что? – не понял Виктор.
– Стеречь пришел?
– Помогать послали, – дипломатично ответил Дьяконский. – Вдруг авиация. А у нас пулемет в тендере.
– Ладно брехать, солдат, дело известное.
– Раз известное, зачем спрашиваете?
– Ждал, что скажешь, – ухмыльнулся машинист. – Ты сам в штаны не наложи, надзиратель. Был у нас тут один такой…
Сказал и снова начал кидать в рот семечки, не обращая на сержанта никакого внимания. «Веселенькая компания! – подумал Виктор. – Ладно, намолчусь еще с ними. Прогуляюсь пока».
Спрыгнул с подножки, перекинул на грудь автомат. Было уже светло. Над ребристыми крышами пакгаузов тащились рыхлые тучи. На деревянном перроне, потемневшем от сырости, строились заспанные музыканты.
Из города невесть как пробрались на товарную станцию десятка три женщин с кошелками и узелками. Командир батальона, шагавший вдоль вагонов, мрачно поглядывал на них, но гнать не решался.
Возле колонки увидел Виктор младшего лейтенанта Треножкина. Он стоял рядом с пожилой худенькой женщиной в синем пальто. Из-под старенькой фетровой шляпы выбились волосы. Серый каракулевый воротник потерт и очень мал – сшит, наверное, из остатков. Лицо у нее было такое же матово-бледное, как и у младшего лейтенанта, но чистое и красивое. Женщина гладила Треножкина по щеке, умоляла его:
– Не плачь, Илюшенька… Не надо, родненький, не надо…
Эта женщина напомнила Виктору мать и прощание с ней год назад. Он тогда уходил на железнодорожную станцию, мама провожала его за город. У них, правда, не было таких нежностей. Виктор считал себя взрослым, стыдился материнской ласки. Мама понимала это и тоже сдерживалась. Он поцеловал ее в щеку и сказал: «Ну, улыбнись… Все будет хорошо!» И ушел, не оглядываясь, хотя чувствовал на себе ее взгляд… Случись это теперь, он оглянулся бы. И не один, а сто раз. Сказал бы ей все самые хорошие слова, которые хранил в душе. Тогда еще не понимал, что каждое расставание может стать последним…
Он прошел мимо Треножкиных. Младший лейтенант плакал. А у матери сухие глаза. Она говорила, говорила что-то: только бы не молчать! Слезы будут потом, в опустевшем доме… Нет, куда лучше уезжать без провожатых, без этих переживаний.
