Владимир Дягилев - Вечное дерево
Но почему же отец рвется ишачить? ..
Другая, более острая мысль захватила его. Хотя не отец, а мама говорила грубые слова, но Журка понял:
она обижена. И ему надо, необходимо заступиться за нее.
"Нужно заступиться, заступиться, заступиться", - эта фраза, как сигнальная лампочка, все зажигалась в его мозгу. Промычав что-то невнятное, он уснул.
Проснулся Журка в -холодном поту. Снились кошмары. Будто он один, сам с собой, играет в баскет и вместо мяча свою голову в корзину бросает. Она отскакивает от щита и снова садится к нему на плечи.
Он тряхнул головой и тотчас вспомнил все, чему был невольным свидетелем вчера.
"Что же теперь будет? И как мне быть?"-подумал он.
Еще никогда в жизни не приходилось ему решать такие сложные задачи. Нужно было определить свое отношение. не к кому-нибудь - к родителям. Как-то помирить их или сделать что-то такое, чтобы снова в семье было, хорошо и спокойно.
За завтраком мать разговаривала с ним, как обычно, делая вид, что ничего не случилось. Отец, как всегда, молчал. И это их стремление скрыть от него свою ссору еще сильнее расстроило Журку. Он ел, глядя в тарелку, изо всех сил стараясь не показать, что он знает о ссоре родителей.
- Не спеши так, - сказал отец.
- Ешь. Ешь, Жура,-тотчас отозвалась мать.
Эти как будто ничего не значащие фразы, в которых были скрыты противоречия, встревожили его. Он понял:
ссора серьезная, и уступать ни отец ни мать друг другу не хотят.
В школе Журка был рассеян, что-то невпопад отвечал по химии.
На большой перемене он отошел в дальний конец коридора, к окну, и опять думал. Теперь Журка уже твердо решил действовать: "Надо поговорить с отцом".
- Эй, мыслитель! О чем думаешь? - раздался голос Кольки Шамина.
Журка посмотрел сверху вниз на Колькину круглую, как мяч, бритую голову и неожиданно для себя спросил:
- Колька, мужчины мы или нет?
Колька лукаво прищурился и окликнул ребят, толпившихся в коридоре.
- Эй, ребята! Вот Журавель ставит перед нами жгучую проблему современности - мужчины мы или нет?
Он повернул к Журке улыбающуюся морду:
- Ты разъясни: в каком смысле? Тут по-всякому трактовать можно: в смысле самцы, рыцари, джентльмены.
- Дурак, и без смысла, - сказал Журка и пошел в раздевалку.
Отец сидел у окна, чуть боком к свету, и подшивал подворотничок к своему старенькому кителю. Журка ви"
дел его профиль: резкие черты лица, с легкой горбинкою нос, решительный подбородок, крутой затылок и прядку седых волос, повисших над ухом.
"Не медлить, не тянуть", - сказал себе Журка и, швырнув портфель на оттоманку, стремительно подошел к отцу.
- Папа, вот что,-произнес он, чувствуя сухость в горле.
Отец не повернул головы, даже не покосил глазами.
Журка продолжал громче:
- Не надо тебе работать.
- Это как же?-спросил отец, все еще не оставляя своего дела.
- А так... Так... На пенсию.
- А ты ее разве уже заработал?
Отец посмотрел на него пристально.
- Я? .. Я еще нет... Но ты... В общем, не надо...
Журка злился на себя, на свою беспомощность.
- А ты? Сам-то ты к чему тянешься? - спросил отец.-Что любишь? Куда после школы идти думаешь?
- Спорт люблю, - промямлил Журка. - Баскет.
- А людям?,. Какая им польза от тебя будет?
Журка стоял такой маленький, жалкий и ничего не мог с собой поделать.
- А я не хочу ишачить! - выкрикнул он через силу.
- Ах, вот оно что.,. Ну-ну! - отец рывком поднялся, точно ему подали команду "встать".
Журка заметил, как он резко, почти мгновенно изменился, словно внезапную боль почувствовал.
- А ну-ка, умник, снимай пальто, и пиджак тоже.
Ну! - скомандовал отец.
Журка дрожащими руками разделся, положил пальто и пиджак на спинку стула, но они свалились на пол.
У него не было сил поднять их.
- А теперь штаны снимай. Ну! Что стоишь?! Это все чужое, не твое, не тобою сделано, не на твои деньги куплено.
Журка не двигался.
Тогда отец подошел к нему близко - так, что Журка почувствовал его дыхание. Секунду - гневно, все с той же внутренней болью смотрел на него, а затем резко, сам ужасаясь тому, что делает, ударил по щеке.
- Запомни. И никогда, слышишь - никогда не оскорбляй тех, кто трудится.
Журка схватился обеими руками за голову и, всхлипнув, побежал в свою комнату.
Степан Степанович поднял его одежду, положил ее аккуратно на стул, взял китель и снова принялся за свое занятие.
Журка сидел, ничего не видя, не слыша, не двигаясь.
Мыслей не было. Слез не было. То, что произошло сейчас, было еще более ужасным, чем ссора между отцом и матерью. И это ужасное лишило Журку способности думать, говорить,чувствовать.
Его ударил отец. Никогда в жизни пальцем не тронул, а тут залепил пощечину. Наверное, для Кольки Шамина, привыкшего к отцовским головомойкам, это было бы шуточкой. А для Журки это была самая большая в жизни травма.
За что?
Он шел к отцу с хорошим, хотел заступиться за маму..
Он думал не о себе-о спокойствии в доме. Он впервые попытался высказать свое мнение, потому что уже не ребенок, понимает, что к чему. А его не захотели понять, а ему в ответ-по морде? И кто? Отец, которого он так уважал, которым так гордился. Пусть бы хоть ударил по-мужски, кулаком, а то пощечину дал, как девчонка.
Надо как-то ответить отцу, показать, что он не бессловесное существо. Ведь даже кошка и та царапается, когда ее бьют.
"Уйду напрочь", - сказал Журка сам себе и вскочил... Но тут вспомнил, что проходить надо мимо отца, и опять сел, положив на стол костлявые кулаки.
Его энергичная натура требовала действий, но он не знал, что делать. Прошедшие сутки, точнее сказатьвремя от вчерашнего вечера до сегодняшнего обеда все в нем перевернуло, как выпускной экзамен. Пожалуй, за год, за всю свою жизнь он не пережил и не передумал столько.
Хотя Журке и было семнадцать, хотя он и носил ботинки серок третьего размера, хотя уже несколько раз брился папиной бритвой, он все равно до вчерашнего вечера был ребенком. Конечно, он вполне взрослый, и сильный, и высокий, и все понимает. А все-таки он был ребенком. Жизнь шла беззаботно, для себя, для своего удовольствия, для своих радостей, как у десятилетнего:
знай учись, знай играй, знай веселись вволю. А сегодня и хотел бы, да не может так, как вчера. Вот надо поесть- и на тренировку. А он не может выйти, отцу в глаза посмотреть. И вообще, сейчас не до тренировки.
"Хватит скулить", - сказал он сам себе.
И как только сказал это, в голову пришла смелая мысль: "Уехать из города. Тут найдут, всякие осложнения будут, а в другом городе не найдут".
Журка встал и возбужденно заходил по комнате.
"Конечно, чего это я буду здесь жить да мучиться.
Уеду напрочь, окончу школу и поступлю куда-нибудь, и приеду в отпуск. Вот я-полюбуйтесь. Вы думали, я такой, ни на что не способный, а я - вон какой..."
Решение было найдено, и от сознания, что он знает теперь, как быть, Журке стало радостно и хорошо. Все показалось простым и легким: раз-уехал, два-окончил школу, три-поступил куда-то, четыре-вернулся с чем-то...
Когда и куда лучше уехать? Уехать лучше всего в Москву, там и возможностей больше - и учиться, и в баскетбол играть,- и случай такой представляется.
Как раз через неделю команда "Буревестника" едет на соревнования в столицу. Совсем недавно тренер приглашал Журку в эту поездку. Тогда он отказался, потому что мама была против, она за его успеваемость боится.
А теперь это "против" можно и не учитывать. Теперь сам себе хозяин.
Однополчанин Стрелкова майор запаса Алов все еще болел, а Степану Степановичу не сиделось без дела, тем более что о желании пойти работать было объявлено товарищам и они постоянно спрашивали его: "Ну как?
Устроился?" Степан Степанович подумывал: "А может, и в самом деле не на завод, а вот на стройку, на какуюнибудь должность?" Но все еще медлил, не шел, ждал выздоровления Алова.
Подтолкнул его Журка, неожиданное столкновение с ним.
"Это же черт знает что такое! До чего довела парнишку! - досадовал он на жену. - Избаловала. Распустила.
Все твердила ему: "Тебе все дано, перед тобой все дороги открыты, только учись, захоти только". Все "тебе, тебе, тебе". И никогда не спрашивала с него. А ведь "тебе"
должно равняться "с тебя", как сила заряда равняется отдаче. Иначе откуда появится это "тебе"? Его создать надо, накопить, заработать. А она тунеядца растит. Мальчика для мячика. Ишь ведь - "ишачить не хочу", вспо* минал он слова сына. - Ну нет! Я это дело перекантую.
Я из него всю дурь вытрясу, заставлю уважать рабочий класс".
И тут Степан Степанович подумал: "А что я дал сыну, чтобы спрашивать с него? Спрашивают то, чему учили.
А чему я учил Витьку?. " Занят был, занят, - оправдывал он себя, но совесть возражала:-Мог бы найти время.
