Радий Погодин - Мост. Боль. Дверь
Такие картины рисовал подполковник пехоты, сидя на голубой скамейке над могилой, пел жене ее любимые песни. И читал Зинкины письма из Ленинграда.
А у Зинки в Ленинграде все шло в волнениях надежд, восторгах мечтаний, в слезах и страхах, в бессоннице, сонливости и непрекращающемся желании сбегать в уборную.
— Во живем, — сказала одна девица, похожая на козу в босоножках. — Как на приеме в зубной поликлинике. Час простоял, вышел на улицу — и зуба нет, и нет надежды, что вырастет другой. И больно. И стыдно. Тебя спрашивают: «Девушка, как вас зовут?» — а у тебя зуба нет, и именно спереди.
Общежития Зинка не получила. Две ночи ночевала на вокзале, где один молодой человек, как ей показалось, попытался украсть у нее что-то из внутреннего кармана. Она прошипела в его мерзкую харю:
— Деньги тянешь, да? А по статье закона?
— Нужны мне твои деньги, Фрося, — сказал он.
У Зинки был мощный резаный удар наискосок сверху вниз. Девчонки в команде называли Зинкин удар «костылем».
Парень упал как подкошенный, вытянулся вдоль скамейки, лягнув ногами чей-то чемодан.
Зинку водили в пикет милиции для объяснений.
— Здесь двадцать два абитуриента ночуют — у меня все сосчитаны. И все ведут себя в рамках, — объяснил Зинке молоденький чистенький лейтенант.
— Может, к ним под кофточку не лазают, — огрызнулась Зинка и спросила: — Если еще полезут, что делать?
— Самбо знаешь?
— Немножко. Отец показывал.
— Применяй.
Здесь же на вокзале Зинка сговорилась с одной девчонкой с юга снять комнату. Сняли случайно. Да и не сняли — так поселились. Приютили их.
На Загородном проспекте из дома, поставленного на ремонт, их окликнули девчонки в касках, попросили сбегать за сигаретами, им самим, мол, в рабочее время нельзя — «скипидару вольют или чего похуже».
А когда закурили в параднике — девчонка с юга курила — и выяснили, кто что и кто куда, каменщицы, они только что закончили ПТУ, предложили:
— Айда к нам в общагу. У нас трехкомнатная квартира. Три девчонки в отпуске. Свободно. Только жрать у нас нечего. До получки еще пять дней. День рождения справляли у одной Ляли. Сначала сбрасывались. Потом скидывались.
И общежитие было почти в центре. И девчонки были хорошие. Готовиться не мешали.
Зинка недобрала балл. Отплакала сутки, еще сутки отшлепала губами и собралась ехать домой, но не нашла свою оранжевую японскую куртку. Под подкладкой куртки, между пластинами поролона были зашиты двести рублей на обратную дорогу.
Зинка всех обозвала воровками и проститутками. Общежитие — притоном и ловушкой.
Девчонки сначала ее успокаивали, даже обещали деньги собрать, но потом, брыкающуюся, царапающуюся, вынесли на улицу в газон. А вещички ее выбросили в окно. Хорошо, чемодана не было — сумки, чемодан лопнул бы.
Вахтерша подошла к ней, спросила:
— Украла что-нибудь?
— Это у меня украли! — закричала в исступлении Зинка. — Милицию позову!
Вахтерша покачала головой, попыталась помочь ей собирать рассыпавшееся барахло, но Зинка и ее, старую женщину, отпихнула.
— Не трогайте! — закричала.
Вахтерша посетовала:
— Говорю, говорю девкам: не водите в дом кого ни попало с улицы. Нет, волокут. От этого инциденты.
Зинка погрозила кулаком девчонкам, высунувшимся из окон, и, зло застегнув сумки, пошла. Нет, еще обернулась и крикнула:
— Грязь!
Сначала действительно хотела пойти в милицию, но представила, что ей еще придется в это общежитие идти, да и у милиции ведь доверия к ней нет — может, она сама свою куртку куда замотала. И не пошла. Все равно куртку уже успели унести в другую общагу либо продать.
Пошла на вокзал. Затолкала вещи в автоматическую камеру хранения. В сумочке и в карманах еще оставалось немного денег. Пообедала в «Сонетах» у цирка в трагической немоте — Зинка казалась себе взрослой и многоопытной.
После «непрухи» при поступлении на архитектурный факультет — она все сдала: и рисунок, и композицию, и общеобразовательные, и, живи она в Ленинграде, ее приняли бы кандидатом, — естественно, должен был вступить в силу «закон подлости» — он и вступил.
Куртка! — да плевать на нее. Деньги! — да не в них счастье. Очень обидным казался Зинке сам факт кражи. Девчонки были хорошие, душевные и бесхитростные. Они обещали писать ей. Ждали в будущем году. И вот кого-то из них надо было обвинить в воровстве. А ни одна не накладывалась на возможный образ воровки. В Зинкином воображении лиходейка рисовалась такой: ворот свитера натянут на подбородок, челка нависает на глаза, ресницы накрашены, аж краска сыплется, глаза удлинены обводкой, и зеленые тени, и нечистые, свисающие на грудь патлы.
Поев, она пошла помыть руки и, глянув на себя в зеркало, увидела не саму воровку, но по образу ее ближайшую родственницу.
Она драла волосы гребнем, терла глаза платком. Лягала ногой желающих вторгнуться. Потом, повязав свитер вокруг талии, с глазами красными, как у волчицы, огрызаясь, вышла на улицу.
Она пошла на почтамт и дала телеграмму отцу: «Провалилась украли куртку деньгами вышли дорогу почтамт востребования зина».
Телеграфистка, тоже молодая, глубоко вздохнула. Спросила:
— Может, тебе на обед дать?
Зинка всхлипнула — по самым оптимистическим подсчетам деньги от отца могли прийти только утром.
Зинка обошла все знакомые улицы, прошлась по набережным, насиделась на каменных скамейках и парапетах. Поехала в аэропорт на экспрессе от Кирпичного переулка. Там поужинала в буфете, почитала в журнале «Аврора» рассказ «Пузырь небесный». И уснула, сидя в красном неудобном кресле.
Утром перевода не было. Она послала отцу еще одну телеграмму. Оставшихся денег хватило только на чай и бутерброд с сыром.
Днем перевода не было.
Зинка шла и тихонько плакала, слизывала слезы с губ. Ей хотелось умереть, но не шумно, не мокро — но уютно свернувшись. К тому же она сломала каблук. К тому же ей смертельно хотелось в уборную, а они все не попадались и не попадались.
У Инженерного замка она вошла в куст сирени и, будь что будет, хотела присесть, но столкнулась с широкоплечим, хорошо загорелым хмурым мужчиной.
— Простите, — сказала Зина. — Я заблудилась.
Мужчина молчал.
— Вы не скажете, где тут Марсово поле? — спросила Зинка и опять заплакала.
Мужчина еще помолчал, потом сказал:
— С облегченьицем. Марсово поле — вот оно.
— А вы могли бы уйти, не стоять столбом.
— Мог бы. Тогда бы ты убежала… Идем. Я тебя чаем напою. Я с женой развелся. Понимаешь? Сегодня…
Зинку убедило именно это нелепое: «Я с женой развелся». И они пошли. Мужчину звали Лев Николаевич — «как Толстого». Зина пыталась поотстать, как будто они не вместе, но Лев Николаевич взял ее за руку.
— Жратву какую-нибудь сварганим. Захотим — мяса нажарим. Захотим — омлет. Выпивать не будем…
Они перешли мостик Пестеля. На набережной Фонтанки Лев Николаевич и проживал во дворе, в хорошем высоком доме. И дворик там был зеленый, и гипсовый, почему-то тоже зеленый, амур.
— Моей первой жены квартира. Наследное гнездо. Теперь придется аннулировать.
Квартира была небольшой, двухкомнатной, с узким коридорчиком и просторной кухней. В кухне, на возвышении, стояла ванна.
Лев Николаевич подвел Зинку к ванне.
— Все собирался древесной плиткой обнести, а с другой стороны, смысла нет — тесноты прибавится. Вот занавеска — пластик. Удобно. Со всех четырех сторон плотно задергивается. Я тебе душ налажу. Сбрасывай туфли. — Он нагнулся, снял с ее ноги туфлю со сломанным каблуком. — И платьице выстирай.
Зинка покраснела, а Лев Николаевич подтолкнул ее вперед так, что она шагнула прямо в ванну, и шумно задвинул пластик.
Просунул голову в щель и сказал строго:
— Мойся как дома, со всеми подробностями. — Он включил и отрегулировал душ.
Зинка начала со стирки. В ванне поперек была положена доска, на ней, наверное, стирали. Потом она села на эту доску под душ и заплакала тихо, как плачут дети после перенесенного заслуженного наказания. На полочке стояли порошки, шампуни — хозяйка, вероятно, любила все это и собирала, как коллекцию.
— Шампунь любой выбирай, — сказал ей хозяин. — Там все мое. Я кузнец. Я люблю мыться. Не называй меня Лев Николаевич, я еще не такой старый, называй Лев. А тебя как?
— Зина, — сказала Зинка.
— Зина, мяса пожарим или омлет?
— Мяса, — сказала Зинка, слегка охрипнув.
А когда запах жареного мяса пересилил все парфюмерные запахи, она вдруг подумала, что ей же ему отдаваться надо. Она снова села на доску и снова заплакала — не было у нее еще этого.
— Лев Николаевич, мне что на себя надеть — у вас не найдется?
— Лев, без Николаевич.
Он перекинул ей через занавеску рубашку в голубую клетку и голубые спортивные трусы с белой каемочкой.
