Елена Серебровская - Весенний шум
С осени у Зои появилась няня — маленькая старушонка, подвижная как мышь. Зоя уже ходила, говорила первые слова.
Теперь Маша взялась за учебу еще злее. Она подолгу сидела в библиотеке. Но не под зеленой лампой в любимом уголке — это место за время ее отсутствия облюбовал какой-то студент-физик. Машу страшно огорчало, что ее место всегда почти занято. Она не хотела сама заговорить с незнакомым человеком, но ей казалось, что он поступает бестактно и недружелюбно по отношению к ней. Тем более, что лицо его и прежде мелькало в этой библиотеке, Маше оно было немного знакомо.
Однажды они пришли одновременно, но Маша успела первой бросить свою тетрадь на любимое место. Заняла! Не умея скрыть торжествующей улыбки, она подняла глаза на незнакомого «агрессора», что, опоздал?
— Любимое мое место! — сказал студент, скорчив комическую гримасу.
— Я на этом месте второй год сижу, — возразила Маша.
— Что-то я вас совсем не видел последние полгода. Вы с какого факультета?
— Историк…
Это не было знакомством, парень даже не назвал себя. Только объяснил, что он приехал с Украины и готовится сдать экзамены за последний курс. Оттого и торчит здесь дни и ночи, пока не начнут свет гасить.
С тех пор они здоровались кивком головы. Студент ввинчивал свой взгляд в книги с такой силой, что, казалось, его хоть краном подымай — не оторвешь от стола. Видно, он умел работать.
Да, действительно, Маша долгое время была оторвана от библиотеки. Зато теперь, когда она перестала кормить дочку, поручила ее няне, — Маша не упускала ни одной минуты. В библиотеку она приходила и в воскресенье, к самому открытию, чтобы занять свое любимое место. Уйти можно было когда угодно, в зависимости от обстановки дома.
К «агрессору» несколько раз подходила молодая женщина. Это была не студентка, она работала в библиографическом отделе и давала справки. «Агрессор» ей явно нравился, она любила постоять, опершись рукой о его стол, поговорить с ним шёпотом. Два или три раза они вышли из библиотеки вдвоем.
Маша почему-то заметила это. Она тоже умела не отвлекаться от книги или конспекта, но помехи были спрятаны где-то в ней самой. Фантазия ее постоянно работала с непрошеной силой, размывая все перегородки и заборы, словно река в половодье. А что, если он подойдет к ней однажды и спросит… Что он может спросить? Ну, спросит хотя бы, как ее зовут и не хочет ли она пойти в кино?
И он изредка поглядывал на Машу. Высокий, плотный, широкоплечий парень, черты лица мелкие, немного жесткие, а глаза черные-пречерные. Он был одессит, как выяснилось позднее, и, при всей собранности и серьезности его характера, в глазах его мелькала иногда задиристая улыбка, словно он спрашивал себя и всех окружающих: «И долго мы еще сможем вести этот благочестивый образ жизни и существовать на одной духовной пище?» Обычно он посматривал так перед тем, как пойти перекусить в буфет.
В один из зимних вечеров он окончил работу раньше обычного и подошел к Маше:
— Скажите, вам сегодня непременно надо сидеть до двенадцати или же допустимо отклонение? Хочу похвастаться: сегодня днем я сдал один из самых трудных экзаменов, притом на пятерку. Приглашаю вас выйти подышать свежим воздухом. Насколько я заметил, вы тоже довольно-таки безжалостны к себе…
Неужели же она не имеет права дать себе маленькую передышку? Совсем одичала без посторонних людей, пожалуй, и говорить разучилась.
— Кажется, я уже достаточно устала, чтобы передохнуть, — ответила она, и оба пошли сдавать книги.
«Агрессор» помог Маше надеть пальто, вышел с ней из библиотеки и заявил:
— Познакомимся как следует, заполним анкету: Воронов Евгений Александрович, год рождения тысяча девятьсот двенадцатый, место рождения Одесса, родители служащие, член ВЛКСМ, разведен, детей нет, выговоров в личном деле тоже нет…
«Такой молодой и уже разведен, — подумала Маша и вдруг вспомнила: — а я-то чем лучше…»
Она «заполнила» свою анкету. Женя внимательно слушал, как она говорила: «не замужем, есть дочка». Выслушал спокойно и заметил:
— Что у тебя есть ребенок, я знаю, только хотел вот услышать, кто — сын или дочка.
«Он видел меня накануне рождения Зои», — догадалась Маша.
— Ничего, что я говорю тебе ты? Мы же оба комсомольцы, — начал Женя и, получив одобрение Маши, продолжал: — Теперь, когда мы отдали дань формализму, потому что это формализм и узнать человека по анкете трудно, — хочу попросить тебя помочь мне отыскать Дом учителя. Я год всего в Ленинграде. Мне рассказывали, что это красивый дворец… Сегодня там концерт и выступление литературного кружка, и в числе прочих молодых гениев значится один мой земляк… Свихнулся человек, роман пишет. Он неплохой парень, учитель-географ, кончал Герценовский три года назад. Ты не возражаешь, Маша?
— Я не смогу быть на концерте до конца, потому что Зоя — превыше всего, — ответила Маша.
— Ну, это конечно, это правильно. Послушаем кружковцев, а там посмотрим… Сядем где-нибудь у прохода.
Женя разговаривал учтиво, вежливо, — сразу видно, что он старше Маши, в нем нет никакой угловатости и излишней порывистости. Умный парень. А рассказывает про свою Одессу и про своих умерших уже давно родителей так, что слушать интересно, хотя все это и далеко.
Маша хорошо знала Дом учителя, она там часто бывала в школьные годы. Она водила Женю по лестницам и коридорам Дома, показала библиотеку, привела в зал.
Публика уже собралась. Литкружковцы сидели кучкой — тут были люди разного возраста, пожилые и молодые, женщины и мужчины. Все они пытались писать что-нибудь, стихи или рассказы, некоторые даже печатались. С ними сидел руководитель кружка, литературный критик, имя которого Маша встречала иногда в газетах. Он был очень подвижен, востронос, в очках, и то и дело смешил чем-то старушку с черепаховыми гребнями в прическе, тоже, видно, начинающую поэтессу.
Женин товарищ сразу увидел их и подошел. Он был совсем маленького роста, в пиджачке с торчавшей из карманчика ручкой, очень изящный, тоненький, изысканный. Он притащил с собой за руку и познакомил с Женей и Машей какого-то поэта с длинными прямыми волосами, угрюмого и странного на вид. Женин товарищ, рекомендуя поэта, рассказал, что он пишет замечательные стихи о природе Бразилии и Аргентины. Такие стихи, словно видит сам все, что изображает: огромные кактусы, араукарии, пальмы.
— Не пройдет года, как и ты будешь писать об этом не хуже… если захочешь, — мрачновато ответил поэт. — Надо только обратиться к источникам, я дам тебе книги. Правда, они у меня многие на английском языке…
— Я забыл сказать: Гриневский у нас — знаток английского, преподает языки в военной академии… — объяснил Женин приятель.
Вечер открыл руководитель кружка. Сначала шли выступления кружковцев со своими стихами и рассказами, во втором отделении должен был состояться концерт силами самодеятельности Дома учителя.
Не слишком-то блестящими были стихи и рассказы, прочитанные в этот вечер, но скучно Маше не было: руководитель кружка оказался выдумщиком и врагом всякой официальности, о каждом выступавшем он говорил несколько слов в таком дружески-домашнем духе, что всем становилось веселей, все сочувствовали расхрабрившемуся автору, который хорошо понимал, как далеко ему до Маяковского и даже до Кирсанова. Понимал, а все же читал, вверяя свою судьбу слушателям.
Длинноволосый поэт тоже читал. Он читал о восстании пеонов, он так здорово рассказывал о саваннах, о гигантском дереве сумаума и о «башнях кактусов огромных», что Маша прониклась к нему чувством, в котором удивление смешалось с восхищением. Вот это фантазия — не видеть, а так здорово описать! Он, наверно, очень талантливый. Он читал стихи и о нашей природе, но они не удивляли, они были похожи на сотни других.
Восторженный друг Жени Воронова не мог расстаться с длинноволосым и тогда, когда был объявлен перерыв, после которого состоялся концерт. Маша должна была уходить, и маленький Женин друг увязался с длинноволосым проводить их до памятника Петру, — видно, он жил где-то неподалеку на набережной.
Поэт проявил интерес к Маше. Ему, видимо, понравилось, что Маша учится в университете. Он расспрашивал ее о профессорах, о преподавании языка, о том, что интересует сейчас студентов.
