Анатолий Калинин - Цыган
Терпеливо слушавшая до этого его болтовню, Клавдия грустно качала головой:
— И вы туда же, дедушка Муравель. — Поворачиваясь к Грому, она обхватывала его шею руками, прижимаясь к ней.
— И некому мне, Громушка, на них пожаловаться, кроме тебя. Ты у меня один. Но и ты мне ничего не можешь сказать.
При этой ласке по шкуре Грома пробегала волна, и под щекой у Клавдии стремительно трепетала какая-то жилка.
— Что-то, мама, ты вчера долго не ложилась спать?…
— Я, Нюра, хотела тебя дождаться с танцев.
— Вот спасибо. И Андрей Николаевич тоже за компанию с тобой меня дожидался на крыльце.
— Нет, он, Нюра, сам по себе. Душно в доме.
— Ну да. А на крылечке так и обвевает ветерком с Дона. Хорошо. И поэтому вы рядышком просидели на одной приступочке до полночи. Каждый сам по себе.
— Ох, Нюра, и язычок у тебя. Почти как у Катьки Аэропорт.
— Не при мачехе росла.
Прежде она никогда бы не позволила себе говорить с матерью в таком тоне, и Клавдия сразу бы указала ей место. Но, должно быть, безвозвратно ушло то время и наступило в их взаимоотношениях другое, когда дочь уже начинает чувствовать себя скорее подружкой своей матери, и между ними становятся возможными такие разговоры, о которых и подумать нельзя было раньше.
Неизмеримо труднее приходилось Клавдии, когда Нюра объединялась против нее с Ваней. Исподволь они начинали плести свой невод, и надо было не прозевать момента, чтобы ненароком не угодить в него.
Обычно поначалу и заподозрить ничего нельзя было, когда Нюра издалека осведомлялась у брата:
— И долго же вы еще тут будете в свои солдатики играть?
— Сколько нужно будет, столько и будем, — в тон ей отвечал Ваня.
Нюра спохватывалась:
— Ах, да, я же забыла, что это военная тайна. Мне бы, глупой, давно пора раз и навсегда это зарубить. Играйте себе на здоровье, мне какое дело. Вот только наша бедная мать из-за этой военной тайны так и не знает, как ей дальше быть.
Еще только смутно улавливая в ее словах какую-то опасность для себя, Клавдия не удерживалась от вопроса:
— А что, Нюра, я, по-твоему, должна была знать?
Она едва успевала заметить, как Ваня при ответе Нюры стремительно отворачивался, прыская в кулак.
— А то, что выписывать в правлении на зиму еще машину дров или нет.
Удивление Клавдии еще больше возрастало:
— Это зачем же?
Она видела, как у Вани трясутся от смеха плечи, когда Нюра начинала серьезно пояснять ей:
— Чтобы Андрей Николаевич и на другую зиму нам их наколол.
— Они с Ваней и так уже успели на две наколоть.
Но теперь уже Ваня, справившись с одолевавшим его смехом, решительным образом опровергал:
— Это ты зря, мама. Я не успею и топором махнуть, как он уже его из моих рук рвет. Все, что сложено за летницей и в сарае, — его работа. Мне чужой славы не надо, я и так проживу.
Клавдия оглядывалась на неплотно прикрытую на другую половину дома дверь.
— Вы бы хоть человека постеснялись.
Нюра вступалась за брата:
— А чего бы нам его стесняться, если он и сам уже не стесняется при тебе по утрам в одних трусах к Дону бегать. Несмотря на свои безобразные шрамы.
Но тут уже Ваня с неподдельным возмущением напускался на сестру:
— Не безобразные, а боевые. Ничего ты, Нюрка, в этом не понимаешь, а тоже берешься рассуждать. Ты бы лучше у матери узнала, что за эти самые шрамы женщины больше всего и любят мужчин. Правда, мама?
Смеясь, Клавдия обеими руками отмахивалась от них.
— Может быть, Ваня, и правда, но об этом тебе надо будет у Катьки Аэропорт спросить. Она в этом не хуже, чем ты в электропроводке, понимает.
Теперь для Вани наступила очередь краснеть под ее взглядом. Он бросался за помощью к сестре:
— При чем здесь, Нюра, какая-то электропроводка? Что то наша мать последнее время совсем… — И он многозначительно вертел пальцем у виска.
Но тут Нюра начинала бурно хохотать, наотрез отказывая ему в своей защите. А Клавдия устало улыбалась, ей уже было жаль Ваню. Но и не было у нее какого-нибудь другого средства, чтобы наверняка отбиться от его атак.
Иногда после таких разговоров ей хотелось сесть между ними, взять каждого за руку и сказать:
— Детушки мои, оказывается, вы не шибко хорошо знаете свою мать. Она ведь у вас не совсем слепая и видит, с какого бока вы подкатываетесь к ней. Вам, конечно, кажется, что это вы ей хотите добра, но это вы хотите спокойствия для себя, чтобы потом радоваться, как с вашей помощью хорошо устроилась мать. Но разве только в таком спокойствии и вся радость? И не его, не этой радости нужно ей. Не нужно бы и вам вмешиваться во все это, потому что у каждого человека может быть в душе такой уголок, куда никому другому заглядывать нельзя. Куда, может быть, ему и самому боязно бывает заглянуть. Вот я как только чуточку позволила тебе, Нюра, туда заглянуть, разоткровенничалась с тобой, и тебе уже показалось, что ты уже знаешь больше самой матери и все можешь за нее сама решить. В то время как она и сама не знает, что ей делать. А тебе, Ваня, не успели еще у тебя только самые первые перышки отрасти, уже тоже возмечталось впереди своей неразумной матери лететь и указывать ей, как ей нужно дальше жить. Нет, не спешите, детушки, ничего за нее решать и не смотрите на нее такими глазами, как будто она вам чего-то должна или же сама не хочет себе счастья…
Вот так бы посадить их обоих с одного и с другого бока от себя и все это высказать им. Но они продолжали смотреть на нее своими хорошими, жалостливыми глазами, и у нее не хватало духу, не поворачивался язык. Тем более что ни за что другое она не могла бы их упрекнуть, вон и другие люди говорят, что ей только радоваться на таких детей.
Но однажды она невольно затаилась у себя в комнате, услыхав, как Ваня, о чем-то по обыкновению секретничавший с Нюрой у нее в каморке, вдруг так и ахнул:
— Да ну-у! — И потом, видимо забывшись, с уверенностью громко заявил: — Это ты совсем, Нюрка, забрехалась.
И обида Нюры на эти его слова тоже, видно, настолько была велика, что она, позабыв об осторожности, возмутилась:
— Если не веришь, то и не спрашивай. Но только так и знай, что об этом с ней бесполезно говорить.
Клавдия слышала, как после этого Ваня стал уговаривать ее:
— Ты, пожалуйста, не обижайся на меня. Я, конечно, верю каждому твоему слову, но я всегда думал, что знаю нашу мать, и теперь мне просто не верится, чтобы какой-то…
Дальше они опять перешли на шепот, а потом Ваня даже не постеснялся встать и плотно прикрыть дверь в Нюрину каморку. И Нюра даже не попыталась его остановить, хотя до этого никогда не водилось у них в доме, чтобы они закрывались от матери.
Конечно, на то и молодость, чтобы ревниво оберегать от глаз и ушей взрослых свои секреты, и ей, как матери, нравилось, что Нюра с Ваней так доверяются друг другу. Пусть они при этом и покритикуют между собой свою мать, как всегда критикуют своих родителей дети. Но тут ей показалось и что-то другое. Особенно чем-то царапнуло это небрежно недосказанное Ваней «какой-то…», за которым вдруг почудился Клавдии такой смысл, до которого не захотелось и докапываться ей.
Утром по дороге на птичник она спросила у Нюры:
— О чем это, дочушка, вы вчера шептались с Ваней?
Шагавшая рядом с ней Нюра беспечно ответила:
— Мало ли, мама, о чем. Я и не помню уже.
— В другой раз вы еще лучше дверь закрывайте за собой. А то мать нечаянно может подслушать, как вы решаете за нее, как ей нужно дальше жить.
Нюра вспыхнула до корней волос, светло-русых, как ковыль на суглинистом склоне за хутором.
— Ничего мы не решаем, — запротестовала она. — Но и нельзя же тебе, мама, из-за какого-то цыгана так и похоронить себя…
Клавдия быстро переспросила:
— Как ты сказала?
— Ты меня прости, это у меня совсем нечаянно сорвалось. Я, конечно, все понимаю, и он, должно быть, хороший человек, если ты так… — Под пристальным взглядом Клавдии она окончательно смешалась, покраснев так, что лицо ее стало совсем под цвет ее новой розовой кофточки. Но все-таки она выправилась — Если ты считаешь так.
— А ты сама, Нюра, как считаешь?
Нюра тут же заверила ее:
— Так же, как и ты. Тебе виднее. — Клавдия видела, что ей и мать не хотелось обидеть и солгать она не могла. — Но это ведь, мама, было уже совсем давно, и я уже почти ничего не помню. Это Ваня каждый день бегал к нему в кузню, а я и не интересовалась им: цыган и цыган.
— Ты сейчас, Нюра, сказала «какой-то цыган». Раньше я от тебя не слышала таких слов.
— Но ведь он же, мама, так и не захотел ответить на твое письмо.
Против этого Клавдии нечего было возразить. Все это была правда. И если разобраться, как бы ни отбивалась она от всех этих атак собственных детей, где-то в глубине души она вынуждена была согласиться с тем, что по-своему они правы. Нет, не только о своем собственном спокойствии думали они. Выросли ее дети и скоро, конечно, отлетят от нее. А дальше что? За ними она никуда отсюда не поедет. Она всю жизнь здесь прожила и уже не сможет без всего того, к чему привыкла так же, как и к самой себе.
