Олег Шестинский - Блокадные новеллы
И встретился на пути человек
На почтовом поезде ехал я в город Галич погостить к попадье — старухе Таисии Петровне, знакомой моей бабушки. В те годы, как, впрочем, и нынче, меня влекли к себе небольшие старинные русские города, и я хватался за любую возможность, чтобы посетить такой город.
Поезд шел медленно, застревал даже на полустанках, а уж на станциях, без боязни отстать, можно было и в нехитрый буфет ринуться и прикупить чего-либо. Со мною в купе ехали девушки-практикантки, их щебетание скрашивало дорогу, и после остановок я угощал девушек станционными лакомствами. Мы по молодости подружились легко. На одной из станций, где торговки особенно зазывающе подносили к вагонам огурцы, отварную картошку, копченую рыбу, мы всей компанией выскочили из вагона и набрали деревенских разносолов. Возбужденные и шумные вбежали в свое купе, и девушки, постелив скатерку, принялись раскладывать снедь по домашним тарелкам. Я сидел, не вмешиваясь в их хлопоты. И… мой взгляд, скользнув по купе, открыл на третьей багажной полке нечто изумляющее: там, скрючившись, вдавливаясь в стенку, стараясь казаться неприметным, лежал на боку, спиной к нам, человек.
Я оторопело вытянул шею, разглядывая незнакомца) острые лопатки, проступающие сквозь байковую куртку, спортивные туфли с белыми тесемочками бросились в глаза. Я указал девушкам рукой, и они в растерянности уставились на человека, не зная, что делать. Здесь я осознал свою роль мужчины и, привстав, дотронулся до незнакомца.
— Какими судьбами?
Человек словно ждал моего обращения. Он ловко перевернулся с бока на бок и прошептал:
— Тсс… Ехать надо… А грошей нема…
Парень, лет двадцати, с черной жесткой челкой, черными глазами, с вытянутым худощавым лицом свесился с полки.
— Далеко собрался? — спросил я.
— В Сибирь, к сеструхе… Да не на одном этом, еще выезды поменяю…
Девушки смотрели на парня с интересом, и я, почувствовав их интерес, сказал:
— Ну, коли к нам попал, давай к столу!
— А жиган не войдет?
— Какой жиган? — удивился я.
— Ну, проводник, — пояснил он.
— Да нет. Он ни разу к нам не заходил. Мы сами за чаем сходим.
Парень по-цирковому швырнул свое тело с полки и вмиг оказался рядом с нами на скамейке.
— А то кишка кишку утешает.
Он набил рот и, прожевав, кивнул одобрительно:
— Туго живете.
— Это почему туго?
Парень пояснил снисходительно:
— Ну, значит, туго мешок набит. Хорошо, значит.
— Звать тебя как? Откуда ты? — выпытывал я.
— Звать Петр. А вообще-то я — вор, из колонии.
Бедные мои спутницы поперхнулись.
— Вы не волнуйтесь, — свойски и ласково продолжил Петр, — так уж судьба моя никудышно пошла. К сеструхе еду. Там работать устроюсь. По чистой отпущен, все чин чинарем, — и для пущей убедительности он, растопырив губы, щелкнул ногтем большого пальца по золотой коронке и добавил:
— Зуб даю!
Девушки прижались друг к дружке, как курочки на насесте, а я, сам не отвечая себе — почему, почувствовал к парию симпатию.
— Все бывает, — лихо бросил я.
— Все бывает, а все не надо, — рассудил Петр.
Он по-крестьянски стряхнул крошки на ладонь, высыпал их в рот и поблагодарил.
— Такой пищей давно не фартило. Я, пожалуй, опять заховаюсь. Мне б хоть километров двести проехать без торжественной съемки. — И он снова с ловкостью взлетел на багажную полку и свернулся калачиком.
Внезапно я понял, откуда во мне возникает к этому чужому человеку внутреннее и ясное расположение. «Да ведь я его, — говорил я себе, — в такой переломный момент жизни встретил, ведь он как бы заново рождается, а мы не схватываем ситуацию. Парню-то, может, сейчас участие как никогда нужно…» С неприязнью взглянул я на затаившихся девушек. И решение пришло ко мне мгновенно. Я поднялся и хлопнул Петра по плечу.
— Шухер? — вдавился он в стенку.
— Нет. А скажи-ка, к сеструхе ты спешишь?
— Чего спешить? Она ведать не ведает о приезде. Да и помытарюсь я еще по поездам.
— Знаешь, сейчас Галич будет, к хорошей старухе я еду в гости, давай-ка со мной! Денька три передохнешь, сдобы домашней отведаешь — и дальше.
Петр посмотрел на меня недоуменно.
— Я ведь не шебаршился, я впрямь из колонии. Куда же в гости, дядя Иван? (Так он меня стал звать, хотя я всего на пять лет был старше его.)
— Да все по-новому, — потянул я его за рукав.
— Ну, гляди, дядя Иван, сам звал, — протянул Петр, спрыгнув с полки и отряхиваясь.
Девушки глядели на меня остекленелыми глазами, как на смертника. А я, решившись на такое приглашение, вновь проникся к ним нежностью. В окне уже мелькали галичские станционные пристройки.
— Звоните, милые, — помахал я девушкам, — через месяц буду в Ленинграде.
Они столпились у окна вагона и неотрывно смотрели, как мы с Петром пересекаем вокзальную площадь.
— Ты, дядя Иван, рисковый человек. Я бы тебя на любое дело взял… В прошлом, конечно, — добавил Петр.
— Теперь, Петр, ты бы и о манерах своих, и о языке подумал, — иначе заживешь, — наставительно заметил я.
— Это верно, — просто согласился Петр, — время е ше нужно, чтобы отвыкнуть.
— Ты и считай, что это время уже и идет, — улыбнулся я.
Таисия Петровна была извещена о моем приезде и искренне обрадовалась, что я приехал не один, а с товарищем. Жила она одиноко, в большом, разрушающемся доме. Жизнь ее текла неухоженно, неустроенно. Петр это приметил.
— Дров-то у вас колотых почти нет. Дайте топор, потюкаю.
— Что ты, Петруша, за тем ли пожаловал? Подрядился тут мне Агафон переколоть, да пока еще ему неможется, от праздника не отошел, сердечный…
— Дайте-ка топор, — повторил Петр.
Он не торопясь взял топор, провел ногтем по лезвию, буркнул:
— Не для работы, — и принялся его точить о брусок, который нашелся у Таисии Петровны.
— Да какого человека ты мне привез! — восхищалась Таисия Петровна, когда мы с нею вошли в дом. Она ставила на стол под пофыркивание самовара все, что было в доме припасено, и время от времени, прислушиваясь к ударам топора, всплескивала руками:
— Да какого человека ты мне привез!
Потом, когда чай поспел, она открыла окно и певучим голосом пропела:
— Чай, Петруша, парком зовет.
— Порядком еще осталось, — сказал Петр, вытирая льняным полотенцем руки, — завтра у вас похозяйничаю.
— Воистину бог вас послал, — перекрестилась старушка, и мы занялись чаепитием.
Таисия Петровна словоохотливо поведала нам о своем житье-бытье, о местных новостях, жаловалась порой:
— Одна я, одинешенька, не долго уж топотать… Все прахом пойдет после, как угомонюсь. И цветочки завянут в горшочках, и мыши книги церковные пожуют, и иконки-то мои охламонам достанутся, — осерчала она, — а иконки-то в серебряном обрядье, серебро-то не нонешное, чистопородное.
Петр пил с блюдца, скосив в него глаза, и его склоненный, чуть вздрагивающий нос втягивал шумно аромат чая.
«Ни к чему она о серебре», — подумалось мне, и я вставил:
— Нынче серебро не в цене, кому оно требуется, да и тусклое оно у вас, поиссохлось от времени.
Видно, зря я это сказал, задел старуху за живое:
— Да ты, батенька, погляди, какой у меня в сундуке складень. Кому завещать не знаю, поскольку религия-то теперь редко у кого в почете.
Петр чуть оторвался от блюдца и, не поднимая головы, взглянул на меня в пол-ока и подул на чай, волнами разгоняя его по окружности.
— Есть такие, которые собирают иконы, — тихо произнес он, — большие деньги зарабатывают на купле-продаже.
Настроение у меня стало портиться. Говорили что-то не то. И Таисия Петровна некстати со своим серебром, и Петр, как бирюк, в чай уткнулся.
Таисия Петровна не успокаивалась:
— Архиерею в Кострому завещаю да твоей бабушке — вот уж персты надежные.
— Точно надежные, не то что наши, — поддакнул Петр и растопырил свою пятерню.
— Нынче зимой стужа сильная была? — стал я выправлять беседу.
— Стужа всамделишная, в одной комнате и жила для теплоты, ее и топила… Где сундук стоит… — уточнила Таисия Петровна. — А что же я — уморила вас! С дороги и отдых работой почитается.
Таисия Петровна постелила нам в большой комнате, где стояли две никелированные кровати, а сама отправилась к себе в горницу, вниз.
Проснулся я внезапно, на раннем рассвете, полуоткрыл глаз; в окно струился бледный свет, чуть тронутый розовой зарей. Я лежал не шевелясь и увидел, что Петр уже проснулся и, стараясь не производить шума, медленно натягивает брюки. Я принялся осторожно, не двигаясь, следить за ним. Вот он, ступая беззвучно, не надевая ботинок, подошел к выходной двери, придерживая створки, открыл дверь и вышел. Дверь он прикрывать не стал, видимо памятуя, что с вечера она издавала скрип, когда ее распахивали. Я ясно видел, как в глубине коридора он наклонился, прихватил правой рукой топорище, вскинул его на уровень глаз, к чему-то примериваясь, и, прижав топор к груди, так же бесшумно начал спускаться по лестнице.
