Анатолий Димаров - Его семья
— Мы уже знакомы. И, конечно, станем друзьями. Правда, Вадик?
— Ну, будем умываться и есть, — скомандовала Валя. — Потому что мы кушать — ой как хотим, хотим, все поедим! — запела она и снова стала веселой и беззаботной Валей с откровенно счастливыми глазами.
Когда все уже уселись за стол, Яков вспомнил о привезенной им бутылке вина.
— Это я оттуда привез, — проговорил он, раскупоривая бутылку и наливая в обыкновенные чайные стаканы густое темно-красное вино.
Валя подняла свой стакан, и рубиновая тень легла на ее руку.
— Красивое какое, даже пить жаль…
— Смотря за что, — возразил Яков.
— Да, — согласилась с ним Валя и серьезно посмотрела на него. — За что же мы выпьем, Яша?
«За нашу любовь!» — хотел ответить Яков, но взглянул на молчаливую Надежду Григорьевну, которая, казалось, не спускала с них внимательного взгляда, и предложил:
— Выпьем за нашу юность! За чудесные, неповторимые годы нашей молодости!..
Они сидели друг против друга, пили вино и смотрели друг другу в глаза. Ее лицо пылало горячим румянцем, темные глаза еще больше потемнели и стали удивительно глубокими. Отставив пустой стакан, она все еще смотрела на Якова, а на губах ее, как живая, переливалась крохотная рубиновая капелька вина. Валя быстро слизнула ее кончиком розового языка и засмеялась:
— Я, кажется, уже опьянела!
— Не нужно было все пить, — заметила Надежда Григорьевна. Она только пригубила свой стакан и теперь осуждающим взглядом смотрела на дочь.
— Когда же, мамуся, и выпить? — встряхнув черными кудрями, с веселым вызовом повернулась к ней Валя. — Пусть хоть раз в жизни опьянею!.. Ну, не сердись, мамулька, ты ж у меня хо-о-рошая… Ты только притворяешься сердитой. Ну, засмейся, ну…
Валя ласкалась к матери, терлась щекой об ее плечо, а Надежда Григорьевна улыбалась, легонько отталкивая от себя дочь.
— Ну, что ты, Валя, хватит! Видите, она все такая же…
Валя весело посмотрела на Якова. «Тебе хорошо? — спрашивали ее глаза. — А мне хорошо! — говорили они. — Я рада, что ты здесь, возле меня, и я сейчас ничего больше не хочу, — пусть только все остается так, как есть».
Яков, смеясь, откровенно любовался Валей. Придя домой, она переоделась и теперь была в коротеньком белом платье с красным воротником и пояском. Горбатюк сразу же вспомнил, что в таком платье видел ее десять лет назад, на выпускном вечере, когда они танцевали до самого утра, а потом, вместо того чтобы разойтись по домам, шумной, веселой толпой пошли на речку. «Неужели она все годы берегла это платье и специально для меня надела его сегодня?» — думал Яков, и ему очень хотелось, чтобы это было именно так.
— Я сейчас продемонстрирую один фокус, — объявила Валя, бросив на Якова лукавый взгляд.
— Да угомонишься ли ты наконец? — смеясь, спросила Надежда Григорьевна. — Что это сегодня с тобой?
Валя, не ответив матери, быстро вышла в соседнюю комнату и уже оттуда позвала:
— Яша, иди сюда!
— Зачем?
— Так нужно! — капризным тоном приказала она и даже топнула ногой.
Смеясь и пожимая плечами — ему было немного неловко перед Надеждой Григорьевной, — Яков вышел из-за стола.
Валя стояла за дверью с совершенно незнакомым ему выражением лица и, когда он остановился, несколько раз шевельнула губами, будто хотела что-то сказать. А он стоял и изумленно смотрел на нее.
— Ну, — прошептала Валя, и на глазах ее неожиданно заблестели слезы. Она порывисто обняла его и поцеловала горячими, словно пересохшими от жажды губами. — Я не могла иначе, — вздохнула она, слегка отталкивая его от себя.
А когда Яков, забыв все на свете, весь потянулся к ней, Валя, словно защищаясь, выставила вперед обе руки и быстро вышла из комнаты.
— Где же твой фокус? — полюбопытствовала Надежда Григорьевна, внимательно глядя на дочь.
— Не удался, мама, — устало ответила Валя. — Пусть уж в другой раз… Давайте лучше чай пить.
Она уже больше не шалила, не шутила. Казалось, выдохлась вся в этом поцелуе и теперь сидела, притихшая и сосредоточенная, углубленная в себя, и даже не смотрела на Якова. Легкие морщинки набежали на ее лоб — и лицо сразу стало утомленным и даже постаревшим.
«Что с нею? — удивлялся Яков, украдкой, чтобы не заметила Надежда Григорьевна, поглядывая на Валю. — Я ее мало знал прежде, а теперь уже совсем не понимаю… Как узнать, что творится у нее на душе?.. А может быть, она вспомнила мужа? — ревнивым огоньком вспыхнула внезапная мысль. — Может быть, ее мучат угрызения совести за этот поцелуй, за ту радость, которой она вся только что светилась?..»
У него тоже испортилось настроение, и жизнь уже не казалась ему такой привлекательно веселой, как несколько минут тому назад.
Прямо перед ним, на стене, над Валиной головой, висел портрет Владимира — почему-то лишь сейчас заметил его Яков — и мертвый смотрел на него с портрета живыми глазами, будто хотел узнать, зачем он приехал сюда и что принесет его близким, которые жили да и сейчас живут воспоминаниями о нем, их Володе. А Яков, рассматривая гимнастерку с кубиками в петлицах, искренне жалел, что не был на фронте, что болезнь помешала ему в те годы находиться в одном строю с Валей и Владимиром.
— Ну, пора, пожалуй, спать, — поднялась Надежда Григорьевна. — Раздевайся, Вадик.
— Да, мне пора в гостиницу, — подымается и немного обиженный на Валю Яков.
— Никуда ты не пойдешь! — встрепенувшись, возражает она. — Мама, мы будем спать вместе с тобой и Вадиком, а Яша в этой комнате.
— Может быть, все-таки лучше в гостинице… — нерешительно говорит Горбатюк.
— Нет, Яшенька, оставайтесь уж тут, — неожиданно поддерживает дочь Надежда Григорьевна. — Куда ж вы пойдете, на ночь глядя?
Яков сразу же сдается:
— Ну, тогда я выйду покурить.
— Курите здесь. Володя тоже любил курить.
Что это — намек, примирение с мыслью о его будущем месте в этой семье? Но почему же лицо ее так спокойно?..
— Спасибо, но я люблю покурить на свежем воздухе.
Яков выходит на крыльцо. Стоит, опершись на перила, задумчиво мнет в руках папиросу. Ему грустно и как-то не по себе, хоть он и не знает, почему это…
Вокруг — тишина. Большая красная луна поднялась над деревьями и будто застыла, удивленно глядя на Горбатюка.
Вскоре на крыльцо вышла Валя. Кутаясь в большой белый платок, она остановилась рядом с ним и показалась Якову такой маленькой и беззащитной, что ему захотелось взять ее на руки и утешить ласковыми словами, убаюкать, как ребенка… Потом пришло другое желание, более острое и более сильное: захотелось обнять ее и замереть, чувствуя, как горячо бьется сердце…
Но он не смеет пошевельнуться. Его охватывает такая робость, словно ему сейчас семнадцать лет и рядом стоит юная семнадцатилетняя девушка, которую еще никогда в жизни никто не обнимал…
— Чудесно, правда? — Валя задумчиво смотрит на него, и лицо ее кажется ему прекрасным.
— Да, чудесно, — тихо отвечает он, так как Валя продолжает смотреть на него. Луна уже оторвалась от деревьев, и чем выше она поднимается, тем заметнее из красной превращается в серебряную, и таким же серебряным, сказочно ярким становится все вокруг. — Вот только соловьев нет…
Валя молчит. Потом зябко поводит плечами и медленно, будто нехотя уходит в дом…
Раздевшись, Яков долго лежал с открытыми глазами. Он был очень недоволен собой, своей внезапной робостью, овладевшей им на крыльце, когда рядом стояла Валя. Возможно, она и вышла вслед за ним в надежде, что он как-то поможет ей избавиться от всех колебаний и сомнений, от тревожных, тяжелых дум.
Яков прислушивается, затаив дыхание, но слышит только размеренное тиканье часов.
Ведь она ждала его! И поцеловала сегодня!.. Он до сих пор еще чувствует прикосновение ее горячих губ…
Мысли постепенно угасают, закрываются глаза, и ласковая дремота незаметно сковывает все тело.
V
Иван Дмитриевич обещал прийти в пять часов.
И впервые за всю свою замужнюю жизнь Нина собиралась принять у себя человека, который должен был прийти не к Якову, а к ней, и поэтому не могла не волноваться. Минутами ей казалось, что посещение Ивана Дмитриевича вызовет лишние разговоры. Особенно она боялась Латы, всегда являвшейся незваной гостьей — ведь ее бойкие глазки замечали не только то, что было в действительности, но и то, чего никогда не бывало. Нина теперь с запоздалым раскаянием думала, что, пожалуй, не всегда была права, осуждая знакомых и незнакомых ей людей…
Вспомнила Нина и о том, как подозрительно встречала каждую женщину, приходившую к Якову, как ревниво прислушивалась к их разговору — не только к тому, что говорилось, но, прежде всего, к тому, как говорилось, и думала, что, возможно, бывала не права в своих подозрениях и что если бы Яков сейчас был дома и приревновал ее к Ивану Дмитриевичу, она, вероятно, тоже обиделась бы на него.
