Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю
Самую дорогую цену заплатил экипаж «семерки».
«С-14»… Броский силуэт машины обошел все авиационные журналы мира, но самолет еще не рожден.
И сейчас он вытянулся тонким веретенообразным фюзеляжем рядом с другими машинами из той же блестящей плоти, так же прочно стоит на черных тележках шасси, стремительный, как наконечник половецкой стрелы… Ни одна машина Старика не была так впечатляюще красива. И ни одна не внушала так мало доверия. Как и всякая красавица.
Внешне «девятка» — копия «семерки». И стоит она там же. К ней тянутся кабели наземного питания, за вскрытыми лючками проглядывает обнаженная путаница стыковок и переплетений контрольных узлов основных систем аппарата. Кресло левого пилота подогнано механиками — «спасенцами», как их называют, под массивную фигуру Алексея Лютрова. Ему первому станет ясно, вырвется ли машина из тяжелой запруды неудач или…
Чего в нем больше, страха или уверенности?
Для тебя страх — это когда не можешь понять, что происходит с машиной. Летный багаж никогда не бывает слишком велик, в нем может не оказаться нужной подсказки в нужный момент. Но этот страх никогда не мешал твоей голове. И только неизвестность — вот что сковывает тебя до жути, до холода в животе, но ей не под силу помешать тебе работать, оставаться при деле.
Когда начинаешь учиться летать, отрывать от земли тренировочные истребители, делать ученические пассажи в воздухе и приземляться, потея от напряжения и возбуждения, страх придавлен страстью, как хорошо перебинтованная ссадина. Но и в эту пору тебе нужна удача, очень нужна. Нужно научиться прочно сидеть в кабине еще до того, как самолет напомнит, что его сделали из металла, не умеющего жалеть, и твоя нежность к нему — чувство безответное. В такие минуты кое-кто вдруг открывает, что в их влечении к небу нет радости… Убедив себя в этом, люди вроде Колчанова принимаются отлынивать от полетов, изобретать недуги, пока и в самом деле не заболеют какой-нибудь «фобией», и их в конце концов списывают за непригодностью.
Но если ты один из тех, кто любит летать, тебе ничто не мешает хорошо относиться к делу. Для тебя очень много значат лица людей, которых ты видишь после возвращения на аэродром. Они помогают тебе жить в нерушимом мире с самим собой. Ты понимаешь, что это не всем дано. Ты знаешь многих, кто ломился в училища, терзал инструкторов, «не мыслил жизни» без крыльев, а затем тихо выскальзывал из авиации куда-нибудь в бюро по прокату автомобилей и до конца дней своих считал, что хорошо отделался.
Настоящий летчик чаще всего начинается незаметно. Однажды в кабину, как на уготованное судьбою место, садится ушастый бритоголовый мальчишка, чтобы с великим тщанием день за днем утюжить небо, а на выпускных экзаменах блеснуть божьей искрой. И тогда всем становится ясно, что родился летчик. Так начинался Боровский, Гай-Самари, Долотов, даже Витюлька Извольский, который никогда не будет летать как Долотов, но он летчик, он перестанет быть самим собой, если ему запретить летать. Так начинался и ты, Алексей Лютров. В тебе, как и в них, без особых неудобств уживаются интуиция и расчет, умение управлять собой. Ты, как и они, веришь в безнаказанность своей любви.
Ты не молишься удаче, не носишь на шее ладанки, не держишь в памяти счастливых примет, но у тебя нет необходимости идти на сделку с совестью. И это главное. Человеческая деятельность правомерна, если она в союзе с совестью. Когда веришь, что твое дело — благо для людей, тогда ничто на свете не заменит тебе твоей работы. Союз труда, мысли и совести. Из этого и состоит мужество…
— Дядя Ле-еша?..
— Что случилось?
— Я вам кричу, кричу… Он же не по правилам пеналь назначил? И диктор говорит…
— Все делать по правилам трудно, Шурик… Так не бывает…
— Почему не бывает?
— Так уж, брат! Вырастешь, не забывай об этом. Но есть главные правила, их-то ты и держись…
— А какие?
— Обыкновенные. Для тебя главное — учиться, для меня — работать. Это, брат, очень важно понимать, зачем и для чего живешь на земле…
Костя Карауш запаздывал. Когда он вбежал в раздевалку, на ходу сдергивая пиджак, Лютров, Извольский и Козлевич кончали облачение.
— Привет, разбойнички!
— Чего опаздываешь, позвонок? — сказал Витюлька.
— Понимаешь, врачиха малость не зарубила. «Давление, говорит, повышенное…» — «Торопился, говорю, бежал, на вылет опаздываю». — «А вы, случайно, не употребили вчера?» — «Случайно не употребляю, говорю, только в регламентные дни». — «Значит, пахнет от вас вне регламента?» — «Да это, говорю, бабушка присоветовала больной зуб полоскать». — «Помогает?» — «Нет, говорю, сплошная алхимия». — «Зачем же полоскать?» — «А по-вашему, нужно обижать старушку? Ведь она добрая, как вы…»
— Арап, — усмехнулся Козлевич. — Хватил ведь?
— Ты подносил? Вот и сопи в тряпочку, «утрешний эхвект»! Последний намек Костя бросал Козлевичу, когда бывал очень сердит на него. Некогда, вылетев из Энска, они вместо Москвы попали в Тулу. Свое невнимание Козлевич оправдывал сумятицей в эфире, а значит, и в показаниях курсовых приборов, что случается на восходе солнца.
…Что бы ни делал, к чему бы ни готовился русский человек, его не обвинишь в склонности к церемониям. Обряды чужды его натуре, как оковы. Перебранка Карауша со штурманом говорила о том, что все идет как обычно, привносила в подготовку к вылету приметы повседневности, будничности. Это успокаивало, снимало напряжение последних дней. Укладывая листок с заданием в наколенный планшет, Лютров не думал ни о чем, кроме предстоящего полета. Все, что не годилось брать с собой в воздух, должно отступить, стушеваться.
К самолету их везла девушка-шофер на своем тщательно обмытом красно-белом «РАФе». На ней была все та же старенькая меховая куртка, вязаная шапочка, а вокруг шеи повязана пестрая оранжево-черно-красная косынка. Подкатив к трапу, она повернулась к ним, молча заглядывая в лица.
— Надюша, ты нас, как обратно зарулим, завези в парашютную, а то далеко тащить, — сказал Витюлька.
— Ой, только зарулите! — вырвалось у нее.
Костя прищурил глаза и, нагнувшись, обнял неожиданно податливые плечи девушки.
— Думаешь, заблудимся? Ни в жисть!.. Видишь этого человека? Самый лучший штурман в Советском Союзе!..
— Выходи, не а-трепись, — толкнул его сзади Козлевич.
Девушка улыбалась одними губами. Над серыми глазами напряженно сошлись короткие темные брови.
Застегнув ремни, Лютров качнулся вперед, чтобы проверить, не стесняют ли они свободу движений.
— Костя, проси запуск.
— Понял, командир… Запуск разрешен.
Опробовав работу двигателей, Лютров получил разрешение на выруливание и снял самолет с тормозов.
Длинное тело «девятки» дрогнуло, чуть вскинуло нос, ослабив упор на переднюю ногу, и стало медленно разворачиваться в сторону рулежной полосы.
Провожающих было немного. У отодвинутого трапа стояли механики, среди которых затерялась фигура Иосафа Углина. В отличие от подчиненных, прижавших ладони к ушам, он почему-то придерживал очки.
Едва Лютров остановил самолет на стартовой площадке, как услышал в наушниках голос Кости Карауша:
— Взлет разрешен.
Лютров повернулся к Извольскому:
— Ну, Витюль, поехали?
— Ага.
— Двигатели на взлетный режим.
— Понял, командир… Двигатели на взлетном режиме.
«Девятка» рывком сорвалась со стартовой площадки и, словно в атаку на невидимую цель, с устрашающим ревом понеслась по бетону.
…Первые полеты были несложными. Нужно было психологически сжиться с машиной, прощупать ее, обрести уверенность, прижиться на борту.
— Побольше простых полетов, чтобы сбить предрасположение, — говорил Старик Данилову.
Таким несложным заданием казалась имитация посадки с одним выключенным двигателем. По расчетам специалистов-аэродинамиков, тяги должно было хватить для повторного захода на посадку — обычное требование для самолетов с несколькими двигателями. И как перед посадкой, нужно было приспустить закрылки, выпустить шасси, пройти на предпосадочной скорости, а затем набрать высоту для второго захода.
Но чем ближе к земле проходят испытания, пусть самые несложные, тем они опаснее.
Снизившись до двухсот тридцати метров, Лютров выровнял машину строго по горизонту, выключил один двигатель, включил выпуск шасси, затем — закрылок. В первую минуту машина устойчиво тянула на скорости, близкой к посадочной. Он попробовал взять штурвал на себя. Самолет летел под все большим углом к земле, но не уходил от нее. Где же избыток тяги? Пока он мысленно перепроверял проделанные операции, еще раз проверил остаток топлива, «девятка» стала покачиваться на грани полетного минимума скорости, пластом снижаясь на сосновый бор возле деревушки…
— Запускай второй! — крикнул он Витюльке, всем существом чувствуя близость земли, тесноту… Секунды звенели где-то у висков и вот-вот должны были оборваться. — Шасси! Убирай шасси!..
