Владимир Тан-Богораз - Союз молодых
Авилов вышел на эстраду и своим медным голосом сказал несколько слов, простых и понятных:
— Вышибают нас из Колымы. Куда пойдем? Наше это место. Не уступим. Вцепимся зубами.
И вдруг оказалось, что старые солдаты разделились пополам, сообразно своему национальному характеру.
Кочевые башкиры были рады итти с Авиловым, хотя бы на край света, новое увидеть, и женщин и богачество.
— Веди! — кричали они и стучали прикладами об пол. А чуваши, напротив, переняли колымский характер, беззаботный и упрямый.
— Довольно убивала, — высказал их мнение Михаев, — моя Колыма оставать, рыба ловить, мала дети кормить!..
— Рыло ты рыбье, чувашское! — насмехался Карпатый Тарас. — Красные не спросят, довольно убивал или нет. Даже ребенка, какого ты сделал — за ножку, да об пол!
Авилов сошел со ступеньки и подошел к Михаеву.
— Подумайте еще, — сказал он спокойно и непроницаемо.
— Мы не ходим воевать, — ответил Михаев упрямо.
Другие чуваши вскочили с мест и обступили говорящих. Тогда Авилов вынул наган, и дуло навел на Михаева.
— Подумайте еще, пойдете или нет.
Чуваши присмирели. Было очевидно, что он сейчас выстрелит…
Прошла минута в молчании. Авилов не настаивал, не торопился и ждал.
— Ходим, — ответил, наконец, Михаев. Воля его была сломлена этой настойчивой и жесткой волей вождя.
— Ура! — подхватили башкиры и русские. — Все ходим, все будем воевать! Посмотрим, какие низовские девки!
И тут же запели в припадке восторга:
Колымчаночки, нижнешаночки,
середневским молодцам
ваши саночки.
Этой песней на Середней Колыме дразнили низовских, низовшанских, нижнешанских девиц.
С ружьями, с заветным пулеметом, с обозом на русских собаках и якутских лошадях, выступил полковник Авилов против непокорного сына. И шел по дороге на лыжах, как прежде, впереди отряда, и княгиня Варвара ехала рядом на собаках, но вместо валеных ботов на ней были обутки из черного камуса[47] и спальный мешок был сшит из белых и пышных песцов.
По дороге никого но ограбили. Спали в своих собственных палатках, за рыбу на заимках расплачивались чаем с неслыханной щедростью. Авилов решил соблюдать дисциплину даже в женском вопросе, что было противно традициям отряда и нравам населения. На заимке Кресты башкир Кизил Балтаев забрался к якутскому жителю Чемпану Коровину, куда его вовсе не звали, и стал приставать к молоденькой девке Манкы, наполовину в шутку, примериваясь так, чтоб развязать ее тугой и широкий замшевый пояс.
Трогать у женщин пояс считается на Колыме кровной обидой. Манкы запищала, прибежал ее жених Элей, племянник Чемпана, малорослый, рябой и ревнивый. Они стали браниться с башкиром, каждый на своем языке. Но так как башкирский язык близок к якутскому, то они понимали друг друга. И, в конце концов, башкир не выдержал и крепко побил ревнивого Элея. Элей в свою очередь побил Манкы и теперь все плакали.
Авилов для примера отдал башкира на товарищеский суд, — товарищам чувашам. И чуваши, разумеется, присудили башкира к битью шомполами.
Выдержав сто шомполов, весь в крови, Балтаев опять пошел к Коровину и снова побил и Манкы и Элея и даже самого Чемпана.
— А если пойдете к полковнику, — предупредил он, — то я вас, конечно, зарежу.
Тем не менее после этой истории предприимчивость военных кавалеров заметно упала.
Из Крестов на Суханово, с Суханова на Устье Омолона, и так постепенно добралось авиловское войско до выхода на тундру у заимки Черноусовой.
XXIII
Ночью на поселке максолов по Чукочьей виске залаяли, взвыли собаки. За несколько месяцев одна промысловая избушка обратилась в настоящий поселок. Здесь были огромные землянки, в которых обитали две команды, Пакина и Мишкина. Алазейцы с несравненным искусством полярных якутов построили широкую юрту. Они привезли с Алазеи хороших собак, и крупные бревна на стройку возили с неистощимого холуя.
Залаяли собаки. Чуткие собаки лучше человека сторожили максольский поселок.
— Кто живой? — крикнул сторожевой в темноте. — И голос ответил: — Гуляев, Федот.
Это был старший сын максольского друга и передатчика, Василия Гуляева. Он перебежал на лыжах сто верст с новыми вестями о карателях.
— Тятя заказывает, — сказал он Викеше, — идет на вас войско несметное. Их ружья гуще леса. От скрипа их нарт не слышно собачьего голоса.
Это было обычное былинное преувеличение. Но вывод был один: уходите подальше на тундру, не то перебьют вас.
— А куда мы уйдем? — сказал Викеша, повторял почти буквально фразу своего отца на военном вече. — Василию скажи: уж я не уйду. Я к вам лучше приду.
— Твоя воля, — согласился мальчик. — А когда придешь?
— Сейчас, с тобою пойду, — объявил Викеша.
Аленка давно пробудилась и быстро собирала угощение гонцу. Вздула камин, поставила чайник, сходила за мороженой рыбой, но, услышав заявление милого, бросила домашние дела и стала переобуваться. Крепкие обутки натянула из белой дубленой лосины, шаровары из черного пыжика, — полная дорожная форма.
— Ты куда? — спросил с опасением Викеша.
Аленка молчала с упрямым лицом.
— Останься, — сурово сказал ей Викеша.
Аленка молчала и словно надувалась изнутри какой-то безгласною бурей.
— Пойду, пойду! — наконец закричала она и затопала ногами и брызнула горючими слезами и буйными речами. — Знаю, что задумал, непутевый! А если убьют тебя?.. Пойду, не удержишь, пойду, пусть и меня убивают вместях.
Она подскакивала, словно поднимаемая вверх своей неукротимою страстью, прыгала перед Викешей и сучила ему прямо в лицо красные свои кулачонки.
Викеша охватил и привлек к себе это пылавшее лицо и извивающееся тело.
— Аленка, уймись! Пойдем из избы. Пускай тебя ветром обдует.
Он вывел затихшую Аленку из избушки в морозную тьму. Слитно было, как дверь скрипнула и упала. Через малое время они уже вернулись. Неизвестно, какими словами Викеша убедил свою неутешную подругу, но теперь он подвел ее к столу и посадил на прежнее место.
— Она остается, — объявил он.
Аленка ничего не сказала, даже не повернула головы к говорившему.
— Команду передаю максолу Николаю Берестяному.
Викеша максол вскинул на плечо серебрянку, набросил на шею плетеный аркан.
— Благословляйте, — сказал он по колымскому обычаю и низко поклонился товарищам.
Но Аленка сидела с упрямым лицом и глаз не повернула в сторону Викеши Казаченка.
— Идем!
Сто двадцать верст пробежал по дороге колымский удалец, придерживаясь рукою за дугу на гуляевской крашеной нарте и порой привставая на полоз своею стальною подошвой.
На снегу ночевали. Через сутки под утро прибежали на заимку Черноусову. Редеющая ночь под утро озарилась ущербной лупой.
— Видишь, — шепнул партизану мальчишка-гонец.
У высокой избы старосты Гаврила Кузакова стояли две дорожные палатки. Оттуда доносился густой солдатский храп. Авилов с офицерами, должно быть, поместились в избе. Обоз остановился на огромном дворе Кузакова.
— Вон брыкалка, — указал взглядом Федот. — Железная собачка.
И Викеша увидел на нарте железное тело и злой хоботок механической собаки, кожаную попонку и привязь из коровьего ремня.
Перед самым пулеметом стоял часовой с ружьем у ноги. Штык поднимался над его головой. И в сиянии луны фигура часового была облита светом, как маслом. И штык был, как игла, вонзенная в лунное сияние.
В душе молодого максола вспыхнула древняя страсть, которая роднит человека с тиграми и львами. Эта жгучая жажда прыжка на живое заставляет и тигра дерзко бросаться в средину охотничьего лагеря, выхватывая жертву из круга, огражденного огнем и очастоколенного ружьями. Нередко прыжок кончается смертью для тигра, но порою бывает удача.
Федот посмотрел на Викешу и сразу испугался:
— Куда ты, куда?
Но Викеша стряхнул нетерпеливо его цепкую, хватающую руку. Сняв с шеи аркан, он пополз вперед, низко пригибаясь к земле, словно расстилаясь и теряясь в сумрачном лунном сиянии. Был он, как тонкая тень, отброшенная облаком, скользящим в вышине над предрассветной землей.
И так же быстро, как облако, он подобрался к человеку и безошибочной рукою бросил аркан, захлестнул безжалостной удавкой голову вместе со штыком. Человек и ружье покатились на землю. Штык на мгновение задержал удавку. Часовой издал короткий хриплый вопль. Но Викеша дернул вторично с огромною силой, и штык отскочил и дыхание башкирского солдата просеклось под жестким арканом. Быстро перебирая руками по аркану, Викеша подбежал, нагнулся и ткнул в горло полузадушенной жертвы свой длинный узкий нож. Это в первый раз он убивал человека арканом и ножом. Но он испытал, что убить человека ничуть не труднее, чем поймать и заколоть оленя.
