Владимир Тан-Богораз - Союз молодых
— Ого, — сказал Авилов с внезапной веселостью. — А читал ты, был такой царь Атилла, владетель кочевников гуннов, так он миллион перебил и хвастал еще — где конь мой ступит копытом, там трава не растет.
— Не читал, — отозвался Викеша, — ведь меня не учили. Что знаю, сам научился. А вы бы ушли!
— Куда мы уйдем? — Авилов мотнул головой. — Нет, мы не уйдем.
— Так мы вас прогоним.
— Куда? Некуда!..
— Отсюда прогоним. Идите, откуда пришли.
Один спрашивал «куда», другой отвечал «откуда». Здесь был трагический узел борьбы: Авилов против Авилова.
Они сошлись близко и смотрели друг другу в лицо. Были оба такие высокие, такие похожие, и больше им нечего было сказать друг другу. Они договорились до конца. Авилов пришел убивать, а Викеша был призван сперва защищаться, а потом строить жизнь. В этом малолюдном краю убивать было некого, каждый убитый работник был как пробел в небольшом человеческом стаде.
Северный оленевод питается от стада, но когда стадо на ущербе, он старается размножить его и каждого оленя ценит, как клад, как святыню.
— Постой, — Авилов провел рукой по лицу. — А сюда ты зачем пришел? Убить меня хотел?
— Не тебя, пулемет.
— А, вижу. Снял часового, собирался испортить пулемет.
— Убить твой пулемет, — повторил Викеша. Для него пулемет был, как живое существо, страшнее Авилова. Убить пулемет — и крышка! Война войне.
— А мы другой привезем, — пообещал Авилов. — Ну, что мне с тобой сделать?
Викеша выпрямился.
— Ты меня родил, ничему не учил, теперь убей.
Авилов взял сына за руку и отвел его рядом в комору. Черноусова была большая торговая заимка, и Гаврила Кузаков тоже приторговывал мехами. И его черноусовский дом, так же как усадьба Макарьева в Середнем, имел, боковую пристройку, одновременно лавку и склад. В комаре были навалены связки мехов, хоть было их не столько, как в Середнем у Макарьева.
— Здесь ночуй, — сказал Авилов Вившие. — А этим дерьмом обернешься от мороза, — указал он презрительно на пачки лисиц и песцов. — Этому учить тебя нечего, этому сам научился. А завтра увидим, что делать.
Авилов захлопнул тяжелую дверь, заложил ею крепким бруском, пропущенным в скобы снаружи, и вернулся к столу, но не сел, зашагал по избе. В избе мало было места. Он надел парку и треух и вышел на улицу, обошел весь поселок, проверил часовых. Их было двое, один у пулемета, а другой у дороги, ведущей на Походское устье. Потом спустился на реку. Ему надо было уйти от двух этих слов: «куда», «некуда». Но он не мог уйти от судьбы, убежать от собственного духа. И в конце концов Авилов поднялся на берег и вернулся обратно в избу. Здесь под столом стояли два бочонка, обшитые крепкою кожей и полные ценною влагой. Авилов забрал их с собой из Середнего на всякий пожарный случай. Без спирта в Сибири не ездят даже ученые экспедиции.
Такие деликатные вещи Авилов держал при себе, во избежание недоразумений. Но на этот раз он сам создал «недоразумение», ибо он вытащил винную втулку и доверху нацедил свою неизменную дорожную баклажку.
В разгаре боевого похода Авилов, оставивший зеленого змея в Середнем, снова полез за утешением в заветную баклажку. В этом было дурное предвещание как для самого полковника Авилова, так и для всего белого похода.
Пил Авилов молча, на этот раз из кружки, не да ковшика; высосал из баклажки побольше половины и вдруг опьянел до потери сознания и повалился на лавку в каменном сне, как был, не раздеваясь, даже не сбросив верхнего балахона и запушенного снегом треуха.
XXV
Викентию Авилову второму было нечего выпить, а о сне он не думал ничуть. Он только уселся поудобнее на пачках лисиц и стал соображать. Попался, как дурак. С пулеметом ничего не успел, с разведкой не успел. Правда, увидел отца и насытил свой давний сердечный голод, насытил до отказу и, должно быть, навеки. Его разговор с отцом стоит наилучшей разведки. Но что теперь будет с максолами, со всеми партизанами?
«Митьку-то убили, а меня?»
Он соображал, что даже и отцу не придется держать его в плену, да и что теперь отец или мать или дети?.. Ведь говаривал Митька Ребров, что если отец или сын пойдет против республики, — такого удушить. Вот так же, должно быть, и у белых. А если не задушат, пожалуй, начнут спекулировать, именем Викеши усмирять беспокойных максолов.
Лучше бы тогда не дожидаться, на отца не надеяться, а ходу! Попробовать разве сейчас.
Он встал, и при свете жирника внимательно осмотрел помещение. Наружного входа в комору не было, а внутренний открывался прямо из горницы Авилова. Окон не было. Под пол не подроешься. Мерзлая под полом земля. Крышу не прорежешь. Крыша засыпана сверху землей, помазана глиной.
И глина затвердела и скипелась на морозе, как чугун. А помимо всего кругом эти солдаты. Только покажись у стены иль на крыше, тотчас же и пристрелят.
Оставалось одно — внутренняя дверь в помещение Авилова. Что такое колымская дверь? Она сбита из прочных досок и обшита пушистою шкурой. Это защита от холода. Но в защиту от взлома она дает мало. Вместо петель, она стоит на пяте и вертится на длинном шесте. Пятка, пята, — это нижний конец шеста, а верхний упирается в надолбу под верхним костяком. Выбил скрепы, снял надолбы — и дверь упадет. Но там за дверью был полковник отец и дальше все те же солдаты.
Викеша ходил перед дверью, как запертый кот, и вдруг услыхал из горницы приглушенный звук, вроде храпа. Оленья шкура плохо пропускает звуки. Но храп повторился громче. Это был, очевидно, отец. Он разговаривал с сыном высоко и спокойно и после разговора заснул также спокойно. Глаза комсомольца сверкнули опасным огнем.
— Съесть меня хочешь, — сказал он беззвучно, обращаясь все также к Авилову, — как мать мою съел, как вы поедаете нас, убиватели худые! Не будет того!
Ружье он разбил у обоза, а ручного топорика не было. Но за поясом был нож, без которого северный житель не может пробыть ни минуты и который является как бы продолжением среднего пальца руки, длинным и сильным железным когтем. Ножа у него не отобрали. На севере даже в тюрьме у настоящих арестантов не отбирают поясного ножа и покойника в гроб без ножа не положат.
Викеша вынул нож и стал осторожно вырезывать надолбы прочь. Нож у него был крепкий, весельчанского дела, ковки Митрофана Куропашки, который когда-то на заимке Веселой был стрелец и кузнец и лодочный мастер, как говорят на Колыме. Кончик ножа скоробился о стальной пулемет, но теперь пред Викешей была не сталь, а мягкое дерево.
Нижнюю надолбу Викеша расколол и вынул кусками. Шест отошел. Действуя им, как рычагом, он свернул с места и верхнее гнездо. Потом понемногу, осторожно, ему удалось повернуть всю дверь несколько наискось над порогом. Тогда, просунув нож и воткнув его в поперечный брусок, он успел рядом размеренных толчков вывести его из скобы. Потом протолкнул его влево, двинул назад и вытащил из второй скобы. И в последнюю минуту глубоко воткнул свой нож в брусок, чтоб предупредить его падение.
Управившись с этой особой плотничьей работой, он тихо снял дверь и поставил ее в сторону.
Храп отца раздавался громко, с глубокими всхлипываниями. Освободив свой нож и крепко сжимая его в руке, Викентий шагнул в горницу. В горнице было темно, но из коморы сюда проникало немного света, и одного взгляда на стол, на баклагу и кружку было довольно для Викеши. Он усмехнулся презрительно.
— Пей, да дело разумей, — сказал он, качнув головой. — Ну, добро, этот замер, а отсюда как выберусь?
И вдруг, неожиданно пришла ему в голову мысль. Авилов спал в дорожней одежде, на стене висел другой меховой балахон с большим кокулем, — капишоном, и шапка, опушенная бобром.
Они были одинакового роста. Викеша был тоньше Авилова. Но под балахоном это будет незаметно. Все же в их осанке было много сходного и голоса их были одинаковы.
«Ну-ка, на счастье», — подумал Викеша. Но, прежде чем снять балахон, шагнул к Авилову, сжимая нож в руке.
— Зарежу и квита, и вся война кончится. Возьмем, пожалуй, белых голыми руками, как познобленных гусей.
Бывают на тундре внезапные летние мятели и тысячи гусей погибают, сбиваясь в огромные кучи. И их собирают руками, как шишки в кедровом лесу.
Авилов шевельнулся во сне.
— Нет, не могу, — вымолвил Викеша с сердитым вздохом. — Ну, черт с тобой, живи. До время живи…
Отцовский нож лежал на столе с ножнами и поясом. Нож был финский, простой, очень похожий по форме на северный нож.
Викеша с размаху глубоко воткнул свой нож в столешницу, оставляя его, как памятку, вынул из ножен финский нож полковника и втиснул в свои ножны. Ножи, как и люди, были одного размера, и отцовский нож оказался впору сыновним ножнам.
В углу у стены стояла отцовская винтовка, легонькая, как игрушка, и лежала серебрянка с расколотым ложем, подобранная на снегу солдатами. Викеша опять поколебался. Жалко ему было оставить серебрянку, материно благословенное ружье, российскому обидчику.
