Владимир Тан-Богораз - Союз молодых
Вышел чернолицый человек, заспанный, весь в шерсти и пуху от мягкой полярной постели. Русские да северных заимках спят без простынь на оленьих шкурах, но подушки их набиты наилучшим лебяжьем пухом.
Это был Васька Гуляев, тот самый, что когда-то приезжал на Едому с вестями о белых.
— Ну, как? — коротко спросил Мишка.
— Заждались вас, — ответил Гуляев. — Все глаза проглядели — сухарновцы то есть.
— А сколько дьяволов?
К этому времени за белыми твердо установилась зловещая кличка — «дьявола́».
— Десяток, — ответил Гуляев.
Мишка почесал голову.
— Надо семнадцать, — сказал он.
Гуляев посмотрел на него с удивлением: ведь семнадцать человек труднее победить, чем десяток.
— Разве из сухарновских добавить, — задумчиво предположил Мишка.
— Да что ты, сатана, — рассердился Гуляев, — ведь наши сухарновски…
— Ну, не пыли, — успокоил его Мишка. — Там видно будет.
— А брыкалка есть?
Брыкалкой колымчане прозвали пулемет.
— Брыкалку вверх увезли, — сообщил Гуляев.
На лице у Мишки выразилось облегчение. Колымчане считали пулемет не только оружием, но лучшим амулетом, залогом победы для белых.
Отряд перешел через западное устье и по путанным протокам и низким островам стал, перебираться на каменный берег востока. Надо было пройти верст шестьдесят, и партизаны попали на Сухарное только к полночи. Зато все обошлось благополучно. Каким-то неведомым путем сухарновцы узнали об налете. Было ли это предчувствие, или особого рода беспроволочный телеграф, который переносится в пустыне между разбросанными жительствами, не в последнем перелеске перед тундрой навстречу партизанам вышел молодец, одетый по чукотской моде, с длинным копьем вместо ружья или лука.
— Ну, как? — задал Мишка все то же вопрос.
— Спят дьявола.
— А зачем не передушите? — сказал ему Пака убедительно и просто.
— Да мы бы и рады, — сказал молодец, — да видно понимают дьявола, выбрались от нас, забрались в одну избу, выгнали Серегу Протолкуя…
— Что с ними? — спросил Пака.
— Ружья с носами, с десяток, а брыкалки нету.
Партизаны замялись. Военные берданки со штыками были все же страшное оружие против колымских кремневок.
— Как делать станем? — сказал после паузы Мишка. — Пака, говори!
И Пака предложил неожиданное средство:
— Давайте, заморозим их.
У колымских подростков зимою в ходу характерная северная шутка. Возьмут и заморозят чью-нибудь наружную дверь, забросают сверху донизу мокрым снегом и водою польют для крепости. Замороженную дверь никак не открыть изнутри, разве вырубить дерево двери и раскалывать потом льдистую обшивку, но и тут замораживают на такую толщину, что наружу и не вырвешься.
Пака предлагал устроить эту штуку с избою Протолкуя, где обитали белые.
Протолкуй крепко поскреб пятерней в нечесанном русом затылке.
— Дочки мои тамо, — оказал он озабоченно. — Потом прибавил с внезапным ожесточением: — А чорт с ними, с дочками!..
Он был самый зажиточный на Сухарной Колыме и раньше торговал по малости с соседними чукчами на восточном берегу и Протолкуем его звали за его красноречие в сделках, заведомо невыгодных для его простодушных покупателей. Но зажиточным людям горчее всего приходилось от белых. У них было что отнять. Хорошие избы, одежа, собаки и пища.
Также и у Сереги Протолкуя белые отняли избу, выгнали вон мужчин, а женщин оставили для всякой услуги и потребы.
И надо указать, что, несмотря на вольность колымских нравов, жители стали ненавидеть даже женщин, вступавших в общение с пришлыми дьяволами. Так и Протолкуй, после коротких колебаний, махнул рукой на свою собственную плоть.
XXI
Вышло как по-писаному. Большая изба Протолкуя имела внутренние сени и наружные сени. Их соединяли тяжелые двери, обшитые шкурами, первая, вторая и третья.
Внутренние сени причислялись к избе, наружные служили для склада собачьих корыт и саней и бочонков. Партизаны заморозили среднюю дверь и целые наружные сени. Наносили побольше воды, благо ушаты и ведра были под руками, снегу нагребли и хрушкого (зернистого) песку нарыли под угором из-под снега на речном берегу. Потом заморозили дверь и стали набивать наружные сени снежною мокрою массой.
Белые проснулись наконец, выскочили в первые согни и стали колотить прикладами по двери. Но было уже поздно. Наружные сени были набиты полярным бетоном. Снег, перемешанный с песком скипелся, как сплав неразрушимой крепости.
Тогда белые вернулись обратно в избу. Они попали в ловушку, в закрытую тюрьму, без всякого выхода.
Начинало светать. Партизаны держали под обстрелом три окна но переднему фасаду избы. Изнутри застучали приклады по первому справа окну. Льдина раскололась и одна половина упала. Показалась рука и взялась за косяк, подтягивая снизу большое тяжелое тело. И тогда Николай Собольков, дружинник из партии Паки, выстрелил из лука однозубой железной стрелой и пригвоздил эту руку глубоко к некрашенному косяку.
Партизаны, жалея патронов, носили, в дополнение к ружьям, клееные длинные юкагирские луки, и лук был не хуже ружья.
С воплем дернулась рука. Но тут алазеец Матвей Сидорацкий выстрелил из винтовки, быть может, для разнообразия, и в придачу к руке на косяк привалилось лицо, бледное, с закрытыми глазами. Шея была пробита на вылет, и жизнь улетела вместе с умчавшейся маленькой пулькой.
— Раз! — сосчитал Мишка с довольным видом.
Эта ужасная фигура, пригвожденная рукой к косяку, так и осталась в окне до самой последней развязки, и белые ее не убирали.
Солнце восходило. Прозрачная льдина заалела навстречу востоку кровавыми пятнами. Другую оконную льдину белые разбили осторожно, проделав в ее центре широкую бойницу. Высунулось дуло берданки и раздался выстрел, потом другой и третий. Но партизаны держались, разумеется, не на линии выстрелов.
Пака и Якут стояли за стеной в совершенной безопасности.
— Береги, — раздался окрик осаждающих.
Шкурная затычка в глиняной трубе камина, торчавшей над плоскою крышей, словно ожила, зашевелилась. Ее обгорелая шерсть разлохматилась жесткою гривой. Затычка превратилась в человеческою голову.
Посыпались выстрелы. Затычка-голова словно оборвалась и провалилась обратно в камин.
— Два, — сказал с удовлетворением Мишка.
Пака дотер свои голые красные руки.
— Холодно, — сказал он мирным тоном, — вишь, как мороз забирает.
Мороз действительно крепчал в это раннее февральское утро. Февраль на Колыме месяц холодов.
Мишка посмотрел на разбитые окна и раскрытую трубу избы.
— Им тоже холодно, — сказал он, злорадствуя. — Давай-ка погреемся и их тоже погреем.
По задний стене избы были сложены дрова, хорошие, сухие, как порох. Кладка доходила до крыши. Чтоб лучше горело, их полили жиром из отборных чиров, который Протолкуевы девки приготовили к светлому празднику. Сам Протолкуй рассудил, что девкам его этот жир не понадобится больше.
Пламя вспыхнуло и встало над стеной, потом перегнулось через крышу, словно захлестнуло ее. Ледяная обмазка стены, обтаяв, сбежала на землю. Затлелись огромные бревна.
Изба стояла сорок лет. Она была сложена к тому же из сплавного леса, который вообще горит как бумага.
В избе закопошились, застучали. Огонь прошел через стену внутрь. Из открытой трубы повалил дым клубами, словно белые тоже ответили огнем и затопили печь.
Сразу, по команде, посыпались оскольки льдин. Черные квадраты окон открылись уныло и пусто.
— Береги! — раздался все тот же окрик осаждающих.
Но вместо ружейных дул и ненавистных лиц в каждое окно высунулось по женской голове. Они появились внезапно, толчком, очевидно им сзади поддали тяжелого пинка.
— Тятенька, Серега! — позвали они в три жалобных голоса.
Это были жена Протолкуя и две его дочери.
— Слышу! — отозвался Протолкуй. Он тоже стоял за стеной и его не было видной.
— Ее губи, пожалей! — раздирающей тонкою флейтой проплакал девичий голос.
— Не надо! — отозвался другой, пронзительней и тише. — Бейте, жгите их и нас! Один конец!
Голос оборвался воплем, захлебнулся и смолк. Его вышиб из женского тела колющий штык жестокого башкира.
— Серега, прощай! — крикнула жена Протолкуя. И вдруг в противоречие своим собственном словам метнулась вперед и вывалилась из окна, как тяжелый мешок. Ее проводили два выстрела и попали в растопыренные ноги, мелькнувшие в окне. Но она, невзирая на раны, проползла брюхом по снегу, как выдра, и свернула за спасающий угол стены.
Изба запылала, как костер. Пятеро башкирских солдат сами проломили скамьей прогоревшую заднюю стену и бросились вперед, штыки на-перевес. Но они не прорвались сквозь горевший снаружи костер, задохнулись и свалились на угли. Партизаны не стали стрелять. Четверо солдат горели, как жертва живая огню. Пятый, обгорелый, ужасный, слепой, выкатился вон из костра и катался по снегу с неистовым ревом, как раненый медведь.
