Федор Абрамов - Пути-перепутья
Он прошел в переднюю комнату, постоял немного, как бы прислушиваясь – в кухне по-прежнему ни звука, – и прошел к себе.
Бог знает когда подоспевшая Софья начала помогать ему снимать кожаный реглан, но он оттолкнул ее от себя.
– Мать называется! Отец домой приходит, а дети от него как от чумы шарахаются.
– Мы, вишь, не ждали, что ты через кухню пойдешь…
– Не ждали! Что же, я должен заранее объявлять, когда на кухню зайду?
Софья, как всегда, не выдержав его взгляда, покорно опустила глаза, потом, спохватившись, спросила:
– Исть ставить?
Он ничего не ответил. Заложив руки за спину, прошелся по комнате.
– Слышала, что говорят обо мне?
Что-то вроде испуга метнулось в больших темных глазах, румянец на секунду отхлынул от крепкого скуластого лица, но ответа он не услышал.
Да, вот так. Весь район ходуном ходит, везде только и говорят сейчас что о нем, а жена его как с неба свалилась…
– Ладно, иди. С тобой говорить – легче воз дров нарубить.
Софья вышла, тихонько закрыв за собой дверь.
Он прошелся еще раз по комнате, глянул в окно на улицу, по которой в это время с грохотом пронесся порожний грузовик, и прилег на койку – прямо в гимнастерке, в сапогах.
За окном вечерело. В темном углу за койкой, там, куда не попадали лучи солнца, уже невозможно было разобрать буквы на плакате с разгневанной матерью-родиной, зато все остальные плакаты времен войны – а их в комнате было множество, каждый вновь попадавший в район плакат садил он у себя на стену пылали, как факелы, как живые костры.
В прошлом году, когда он из города привез обои, жена хотела было оклеить ими и его комнату, но он запретил. Всю войну прошел плечом к плечу с этими богатырями-воинами – с красноармейцами, партизанами, маршалами, всю войну заряжался от них силой-ненавистью, а теперь долой? В утильсырье за ненадобностью?
Он расстегнул офицерский ремень с медной звездой, стащил с себя гимнастерку – все тело горело от зуда, который вдруг неожиданно со страшной силой обрушился на него во время этого судилища. Можно сказать даже, публичной казни – вот чем обернулось для него созванное им районное совещание.
2…У него хватило силы воли – в парткабинет вошел с улыбкой, и это так всех изумило, так всех ошарашило, что не то что люди – газеты замерли в руках.
– Начнем, товарищи! Газетками, я вижу, вы подзапаслись, так что повеселее пойдут прения, а?
И опять ни звука. Опять ни единого шороха в зале.
И тогда он вдруг почувствовал в себе такую силу, что, кажется, только крикни он этим людям: "За мной, ребята!" – и они бросятся за ним в огонь и в воду.
И был, был соблазн у него трахнуть напоследок дверью на всю область: вот, дескать, запомните, кто такой Подрезов, – но он сказал:
– Я думаю, товарищи, поскольку в работе нашего совещания принимает участие заведующий отделом обкома, то лучше будет, ежели председательствовать будет он.
Вот после этого и началось.
Видал, немало на своем веку он повидал весенних разливов в половодье – и на малых реках и на больших. И что всегда поражало его? Муть, нечисть, мусор, которые кипят и крутятся на воде.
Вот так же и сейчас.
Вся грязь, весь хлам, вся погань всплыли наверх. Северьяха Мерзлый, тот самый Северьяха, который еще сегодня утром дозорил его у входа в райком дескать, какие указания будут? в каком разрезе выступать? – Митрофан Кузовлев, Санников, Фетюков…
Все орали, горланили, размахивали руками, лезли на трибуну: Подрезов… Подрезов!.. Подрезов – тормоз… Подрезов житья не дает. Подрезов – воевода, который всех подмял под себя… А в колхозах который год трудодень пустой кто виноват? Подрезов… А из-за кого в магазинах ни чаю, ни сахару? Из-за Подрезова…
Все из-за Подрезова! Во всем Подрезов виноват!
"А война у нас была тоже из-за Подрезова?" – хотелось рявкнуть ему на весь зал.
Но он не рявкнул. На кого рявкать? На эту нероботь и шушеру?
Боже мой, боже мой! Подрезов для них тормоз. Подрезов им житья не давал… Да в том-то и беда, в том-то и вина его страшная – перед народом, перед партией, – что он терпел их, пригрел у себя под боком.
Северьяху Мерзлого, к примеру, взять. Пять колхозов завалил, сукин сын! Пять! А Митрофан Кузовлев… Ну кого тупее его в районе сыщешь?! А он, Подрезов, пригрел. Ребятишек пожалел. Пятеро. Не в детдом же при живом отце отдавать!
И такие, как эти – не лучше! – Фетюков, Санников, заместитель председателя райисполкома Лазарев… Всех, всех давно в шею надо было гнать. А он их держал. Почему? Да потому, что хорошо кадили, славословили, в ладоши хлопали… Да каким же судом судить его за это? Какой карой карать?
Два человека – Исаков да Лешаков – вступились за него.
Исаков напомнил, как он, Подрезов, весной сорок третьего года спас скот района от падежа – всех поголовно белый мох из-под снега выкапывать выгнал. Даже школы на неделю закрыл. А Лешаков подал голос с места: дескать, чего за строгость хозяина корить? С нашим братом распустись – что будет?
Заступничество Исакова и Лешакова Подрезов оценил после, когда снова и снова прокручивал в своей памяти ленту совещания. А в тот момент, когда они говорили, даже поморщился от досады. Ну какая это заступа? Молчали бы уж лучше. Один – председатель колхоза, который давно уже на ладан дышит, а другой тоже не кадр: начальник самого захудалого лесопункта, которого он же сам, Подрезов, разносил везде и всюду при первом случае.
Судьбу решала большая вода. Она в разлив выворачивает с корнями столетние сосны и ели, сносит постройки, размывает и рушит каменные берега.
А большая вода – это директора леспромхозов, начальники ведущих лесопунктов, председатели крупных колхозов, руководящий аппарат района.
И вот первый вал – Афиноген Каракин.
Дружба с арестованным Лукашиным, бабья заваруха у колхозного склада в Пекашине, факты незаконного разбазаривания хлеба в колхозах, то есть выдача его колхозникам в период хлебозаготовок, и даже… поощрение частнособственнических тенденций в колхозах – дескать, с ведома первого секретаря у Худякова и еще кое у кого заведены тайные поля, которые не облагаются налогом…
Под корень рубка!
Но и этого мало. Напоследок Афиноген вытащил из грудного кармана записную книжку, раскрыл не спеша и давай, как бухгалтер, перечислять все прегрешения первого. По числам. С указанием свидетелей.
13 июня 1948 г. т. Подрезов в нарушение устава сельхозартели вывез из колхоза, где председателем Худяков, 5 кг свежих огурцов и употребил их по личному назначению.
10 мая 1949 г. т. Подрезов, попирая партийную этику, распил вместе с арестованным ныне Лукашиным бутылку водки в своем кабинете. Водку из магазина сельпо доставил специально посланный для этой цели помощник первого секретаря.
5 октября 1949 г. т. Подрезов организовал бригаду браконьеров и в течение 2 дней незаконно ловил в реке семгу. На предупреждение рыбнадзора т. Коровина прекратить это безобразие ответил выстрелом из ружья в воздух, а затем пригрозил утопить т. Коровина в реке…
Все перечислил, ничего не забыл. Грубое обращение с людьми, мат по телефону, покупка продуктов в колхозах по заниженным ценам, незаконное увольнение людей с работы… И так далее и тому подобное.
Зал клокотал, бурлил, как вода в разъяренном пороге.
Никто, никто не ждал такой прыти от Афиногена Каракина. Заведующий отделом райкома, выдвиженец Подрезова, и не просто выдвиженец – любимчик, можно сказать, и вдруг такой крутеж на глазах у всех…
А сам Подрезов глаз не поднимал. Зажал себя. Как сплавщик, который плыл на бревне по осатаневшей реке в половодье, и все силы, все уменье и сноровка его были направлены на одно – устоять на этом бревне.
– Кто следующий? – Филичев по-военному резко обратился к залу.
Зал молчал.
Чего, чего они ждут? Какого дьявола сидит набравши в рот воды Зарудный? Бей! Лупи в хвост и в гриву! Пришел твой час.
Но еще больше удивлял его председательствующий.
Ведь ясно же: синим огнем горит человек. По существу, на поводу у секретаря райкома пошел…
Правильно: не знал мнения обкома (как выяснилось потом, Филичев прилетел на Пинегу не из Архангельска, а из Лешуконья, где был в командировке), да вот же перед тобой газета – черным по белому сказано: Подрезову крышка. Выправляй линию! Кто осудит тебя? Да и выправлять-то проще простого: только поддакивай, только раздувай помаленьку сам собой вспыхнувший в зале огонь.
Филичев закаменел – не по нему, видно, такая работа. А когда Северьян Мерзлый снова полез на трибуну, просто срезал того:
– Я думаю, кроме болтовни, мы все равно от вас ничего не услышим.
– Верно! Правильно! – раздалось сразу несколько голосов, и среди них – или это показалось ему? – звонкий, решительный голос Зарудного.
