Федор Абрамов - Пути-перепутья
– Ну, расписывать успехи мне нечего, поскольку таковых нет…
В задних рядах фонтаном брызнул смех, потому как кто же так начинает речь? Где политическая подкладка, связь с международным положением, с внутренней обстановкой в стране? И Филичев тут уже не на зал посмотрел, а на Подрезова: дескать, что такое? как прикажешь понимать?
В зале заворочались, завытягивали шеи, улыбками расцвели суровые лица.
Филичев начальственным взглядом обвел зал, но и это не помогло. Так всегда было: когда на трибуну выходил Зарудный, оживали люди.
– Сотюжский леспромхоз, как известно, в трясине, – еще более определенно выразился Зарудный. – В трясине, из которой не вылезает второй год. И если мы будем работать и дальше так, то не только не вылезем, а, наоборот, будем увязать все глубже и глубже. Это я вам точно говорю.
– Значит, надо работать иначе. Так? – подал реплику Филичев.
– Безусловно.
– Так в чем же дело?
– Дело во многом… – И тут Зарудный, загибая один палец за другим, начал лихо перечислять уже давно известные многим участникам совещания причины хронического отставания Сотюги: просчеты в определении сырьевой базы, недостроенность объекта и в связи с этим нереальность задания, отсутствие жилья, и как прямой результат этого – необеспеченность предприятия рабочей силой…
Восемь пальцев загнул Зарудный. Восемь.
– Но самая главная причина сотюжского кризиса, причина всех причин – это непонимание того, что происходит сейчас в лесном деле, непонимание, что в лесной промышленности наступила новая эпоха – по сути дела, эпоха технической революции…
Филичев опять прервал Зарудного:
– Кто этого не понимает?
– Кто? – Зарудный на мгновенье по-мальчишески закусил верхнюю губу с чуть заметным золотистым пушком. – Этого, к сожаленью, многие не понимают ни в районе, ни в области – я имею в виду прежде всего некоторых руководящих работников лесотреста. Сегодня совершенно очевидно, что старый, дедовский способ заготовки древесины и ведения лесного хозяйства изжил себя начисто…
И пошел, и пошел чесать. Сегодня нельзя больше полагаться на лошадку да на топор – этим инструментом не взять леса из глубинки. Сегодня надо строить железные дороги, автомобильные трассы – словом, внедрять технику. А чтобы внедрять технику, нужны квалифицированные рабочие, целая армия инженерно-технических работников. А чтобы иметь последних, надо по-новому строить все бытовое и жилое хозяйство, надо сделать небывалое – воздвигнуть в тайге современные благоустроенные поселки, где была бы своя школа, свой клуб, своя больница…
Люди слушали Зарудного, затаив дыхание, – всех заворожил, сукин сын, сказками про райское житье, которое вот-вот наступит в пинежских суземах. А когда Зарудный с той же горячностью своим звонким, молодым голосом начал говорить об отставании от требований времени руководства, о необходимости нового, более смелого и широкого взгляда на жизнь, Подрезов не узнал свою лесную гвардию: гул одобрения прошел по залу. А ведь в кого бил Зарудный, когда пушил руководство? В него, Подрезова, прежде всего.
– Да, да, – валдайским колоколом заливался Зарудный, – кое-кто у нас в методах руководства все еще едет на кобыле. И не просто на кобыле, а на старой кляче. (Дружный смех прокатился по залу.) Пора, пора с лошади пересесть на трактор, на автомобиль. И вот еще что скажу, – это уже прямо в его, Подрезова, адрес, – окрик да кнут трактор и автомобиль не понимают. Их маминым словом с места не сдвинешь…
Кто-то в задних рядах не удержался – захлопал, но тут опять в дело вступил Филичев:
– Популяризаторские данные у вас, товарищ Зарудный, несомненны. Но мы не лекцию собрались здесь слушать. – И уже совсем сухо, по-деловому: – Ваши конструктивные предложения?
– Предложения по выполнению плана?
– Да.
– Ну, я об этом с достаточной ясностью высказался в докладной записке.
– В какой докладной записке?
Шумный, торжествующий вздох облегчения вырвался из груди у Подрезова.
Все правильно, все так, как он думал. Лес, кубики дай стране – за этим приехал Филичев. Ну, а раз так – живем! Нет сейчас на Пинеге другого человека, который бы в нынешних условиях мог дать больше леса, чем он, Подрезов!
– Речь идет о докладной записке, которую товарищ Зарудный направил министру лесной промышленности.
– Как министру? – И Филичева поразила дерзость молодого директора. – У вас что, куда рак, куда щука? В чем существо дела?
– Существо дела в том, что строить на Сотюге. Бюро райкома считает, что на данный момент, поскольку мы два года недодаем родине древесину, можно строить здания барачного типа, а то и вовсе на время свернуть жилищное строительство. А товарищ Зарудный – нет. Не хочу черного, без булки и за стол не сяду. Мне светлицу да терем подай… – Подрезов взял лежавшую перед ним записку Зарудного, порылся в ней глазами и, нарочно косноязыча, произнес: Ко-тед-жи…
В зале язвительно рассмеялись – наступал перелом.
Северьян Мерзлый, председатель захудалого колхозишка, явно подлаживаясь к первому, выкрикнул:
– Ето что же за котожи, разрешите узнать? Ето не те ли самые котожи, из которых мы в семнадцатом году кровь пущали?
После немного затихшего хохота Подрезов сказал:
– Вот видишь, товарищ Зарудный, чего ты требуешь. Народ православный даже и слова-то такого не слыхал…
– Я могу разъяснить этому православному народу, что такое коттеджи. Это двухквартирные и четырехквартирные дома со всеми бытовыми удобствами, которые, надо полагать, заслуживает лесной рабочий – человек одной из самых тяжелых и трудных профессий…
Подрезов, сохраняя внешнее спокойствие, перебил:
– А скажи, товарищ Зарудный, на сколько можно увеличить заготовку древесины, ежели временно отказаться от строительства этих самых… – он не упустил случая, чтобы еще раз лягнуть своего противника, – коттеджей и высвободившуюся рабочую силу направить в лес?
Зарудный немного помялся, но ответил честно:
– Думаю, процентов на тридцать, на тридцать пять.
– Что? На тридцать пять? И вы, имея такой резерв, до сих пор не использовали его? – Филичев и в сторону Подрезова метнул гневный взгляд.
– Это фиктивный, кажущийся резерв, а попросту самообман.
– То есть?
– То есть!.. Можно прикрыть жилищное строительство, можно снова загнать людей в бараки. Все можно! Можно даже под елью жить. Жили же во время войны…
– Ты лучше войну не трожь, товарищ Зарудный, – с угрозой в голосе посоветовал Подрезов. Его при одном этом слове заколотило.
– А почему не трожь? Надо, обязательно надо трогать войну. И надо понять раз и навсегда: ударные месячники, штурмовщина, всякие авралы кончились. С ними теперь далеко не уедешь. – Тут Зарудный до того разошелся – перешел на визг: – Война, война! Голодали, умирали, жертвовали… До каких пор? До каких пор кивать на войну? Вы хотите увековечить состояние войны, а задача состоит в том, чтобы как можно скорее вычеркнуть ее из жизни народа…
– Вычеркнуть войну? Войну забыть предлагаешь? – Подрезов встал. – Да откуда ты явился такой, а? В какой семье вырос?
Тут Подрезов еще отдавал себе отчет, что перебирает. На самом деле он хорошо знал биографию Зарудного: не один раз листал его личное дело. Из рабочей семьи. Мать – посудомойка в столовой. Трое детей, причем Евгений старший, отец пропал без вести на фронте. Но дальше уже ни малейшего притворства, ни малейшего наигрыша. Дальше его понесло, как коня под гору. Красный туман заходил перед глазами.
– Вот тут сидит сколько человек? Сто? Сто двадцать? Встаньте, по кому война не проехалась! Видишь, нет таких. Никто не встал. А – ты до каких пор, говоришь, на войну кивать? Всю жизнь! До самой смерти! И я тебе не советую, товарищ Зарудный, тыкать пальцем в раны, которые еще у всех кровоточат…
Зарудный пытался что-то возражать, оправдываться. Но его никто не слушал. Зал клокотал, зал лихорадило, а Филичев – тот сидел бледный-бледный, как бумага, и вокруг его серых выпуклых глаз отчетливо проступили синие пороховые пятна.
Подрезов, отдышавшись, закончил. Закончил уже как полный хозяин положения:
– Теперь насчет жилищного строительства на Сотюге. Будем строить. Придет время – в отдельных домах будем жить. – Он посмотрел в сторону дивана у стены, где своей белой рубашкой выделялся Зарудный среди сурового воинства, затянутого в армейские кителя и гимнастерки. – А теперь покамест придется немного потерпеть. Страна кричит, требует: дай лес, дай лес! Люди на разоренной врагом территории живут еще в землянках, мерзнут в хибарах, каждой доске, каждой жердине рады. А мы не можем год-два в бараках пожить? Да советские ли мы люди после этого? Братья и сестры мы? Или кто?
Зал ответил аплодисментами.
