Вера Кетлинская - Иначе жить не стоит
— Не идут?
Она спрашивала обо всех троих, но Люба понимала, что сердцем она ждет одного — Никиту…
Конечно, Никите пора бы вернуться. Еще утром он должен был держать последний экзамен — русский устный. Сегодня же вывесят отметки за сочинение. От этих двух отметок зависит, примут ли Никиту в вечерний техникум, и даже большее — закрепится ли он на добром пути или, не попав на учебу, махнет на все рукой…
Люба волновалась за брата, но то, что решалось сегодня у Китаева, было для нее неизмеримо важнее.
Кое-как перебравшись по камешкам через лужу, она вышла за калитку и глядела вдоль улицы, в сторону трамвайного кольца. Улицу всю обмыло дождем — ни мусоринки. Посередине ее, где и всегда-то струился жидкий ручеек, теперь бежал настоящий ручей, мутный от глины.
Красный трамвайчик прибежал из города, замер на закруглении рельсов и будто вытряхнул из себя пассажиров. Пассажиры разошлись кто куда, почти все были знакомы Любе, но не было тех, кого она ждала.
Трамвайчик убежал, позвякивая. Потом прибежал другой и тоже вытряхнул пассажиров — опять не тех…
Люба поежилась от сырости и вдруг беспощадно спросила себя — ну а чего же я жду? Чего я хочу? Она знала, чего хочет Саша, помогла ему принять решение и даже под его диктовку написала текст телеграммы на имя академика Лахтина — убедительной телеграммы, объясняющей причину задержки аспиранта Мордвинова и необходимость месячной отсрочки… Китаеву расскажут, какие опыты нужно проделать в институтской лаборатории и как будет хорошо, если проект пойдет от имени института. Китаев согласится включить проект в план научных работ и, конечно, подпишет телеграмму… Саша будет в восторге, о Пальке и говорить нечего! Ну — а я? Я — хочу этого?
Нет, со вчерашней ночи ей больше всего хотелось убежать в какой-нибудь закут и выплакаться — не сдерживаясь, навзрыд. Откуда же взялись силы быть спокойной и уверять Сашу, что все устроится? Это — любовь?.. Но тогда почему Саша не подумал о ней, пренебрег свадьбой и поездкой в Москву, о которой они так мечтали? Он-то — любит?..
Ей пришлось перебрать в памяти все, что подтвердило ей — да, любит, любит! Просто он такой и другим быть не может. И безумие с этой газификацией не могло не захватить его, раз оно захватило даже отца и маму, даже совсем чужую девочку Галинку. Особенно с того дня, когда решили провести в сарае хотя бы небольшой опыт, не дожидаясь, пока в институте кончатся отпуска и ремонт лабораторий. Деловая, веселая суматоха затянула и Катерину, приходившую в сарай прямо с работы, и Никиту, который по первому зову бросал учебник и прибегал подсобить — подручным «в одну лошадиную силу», как говорил Липатов. Кузьку теперь и не прогнать со двора, а Галинка заплакала, когда мать хотела увести ее…
Посреди сарая выросло странное сооружение, похожее на печку-буржуйку.
Кусок угля — его тут называли «целик» — привезли с шахты. С шахты отец с Липатовым таскали и нужные инструменты. Палька проникал в кладовую, куда сложили лабораторное имущество, и под носом у Федосеича уносил оттуда и трубки, и реактивы, и даже стащил баллон сжатого воздуха. Цемент и кирпичи откуда-то раздобыл Никита. Проволоку разыскала у себя в компрессорной Катерина.
Кусок угля обложили кирпичами, обмотали проволокой и обмазали для герметичности глиной с цементом, предварительно просверлив в угле скважинки и вставив туда трубки. Возились больше недели: все время чего-то не хватало и что-то выходило не так. «А что, если…» — начинал кто-нибудь из трех друзей, и обсуждение этого «если» продолжалось, пока сообща не находили решение. Но тут возникало новое: «А что, если…»
Вчера опыт провели. Сколько было подготовки и волнений! А получилось все очень просто. Электрической искрой разожгли внутри угольного целика горючее — щепки и паклю, смоченные керосином. Немного погодя Саша сказал, что «процесс» начался и нужно ждать. От нечего делать пробовали экзаменовать Никиту, но по поводу запятых, где они нужны, а где не нужны, вышел спор, так что Люба запротестовала:
— Вы мне Никиту с толку собьете!
Потом Липатов закурил и поднес спичку к газоотводной трубке — и на конце трубки вспыхнуло нежное голубое пламя. Все закричали «ура», Палька сунул в пламя конец проволоки, который быстро раскалился, — Люба не знала, проверяет он что-то или просто наслаждается тем, что вот — горит… Но тут раздался грохот, похожий на выстрел, голубое пламя сникло и погасло, а печка треснула и начала распадаться на части.
— Кузька, воды! — закричала Кузьминишна.
— Это очень интересно, — сказал Саша. — Показатель превосходный, верно, ребята?
Трое друзей, обжигая пальцы, долго копались в треснувшем куске угля, чему-то радовались и находили какие-то ошибки. Потом они гуськом прошли наверх, в комнатку Вовы, где теперь была у них «теоретическая часть», — там они искали решений в книгах и в собственных головах, отчаянно споря и куря так, что из окошка валил дым. Когда они впервые забрались туда, Кузьминишна проплакала половину ночи, а потом вспомнила, что хлопцы голодные, понесла им хлеба и неуверенно предложила согреть борщ, оставшийся от обеда. Три изобретателя закричали: «Вот это идея!» — и в два часа ночи уплели по тарелке борща, а затем снова спорили до зари…
Вчера после полуночи Саша спустился вниз поискать Любу — в последнее время никто в доме толком не спал, кроме Кузьмы Ивановича. Люба сидела на веранде и слушала, как Никита, чертыхаясь, уточнял правописание имен существительных в родительном падеже множественного числа.
— После шипящих, черт их подери, буква «мягкий знак» не пишется: нет рощ, нет дач. И после окончания «ен» с беглым «е» (вот еще какое — беглое!) тоже, к счастью, не пишется: песня — песен, бойня — боен.
— Исключения! — строго напомнила Люба и вскочила, увидав Сашу.
— Исключения составляют барышни, — ухмыляясь, ответил Никита. — Они с мягким знаком. Существа нежные.
— Повтори исключения на «мя», — приказала Люба и выскользнула вслед за Сашей в сад.
Он обнял ее, Люба прижалась щекой к его плечу и снизу вверх поглядела в его напряженное лицо.
— Любушка, тебе не надоело мучиться со мной? — услыхала она его шепот и быстро ответила:
— Нет! Нет! Только скажи сразу…
— Пласт загорелся и дал газ, процесс может идти в целике, понимаешь? Вот что мы доказали сегодня! Все остальное — дело расчета. Нужна серия опытов в лабораторных условиях, нужно разработать весь процесс и обосновать его теоретически… Повезти с собою протоколы испытаний, анализы газа…
— Ну? — поторопила Люба.
Саша крепче обнял ее и твердо сказал:
— Сегодня стало ясно, что подземная газификация возможна. И я не имею права бросить дело на полпути.
Вот оно, вот! Она смутно знала это с самых первых дней.
— Мне очень трудно, Любушка. И мне страшно, что тебе надоест и ты пошлешь меня к черту.
— Не пошлю.
Он целовал ее — словами не сказать было всего, что хотелось. Потом она спросила ровным голосом, как же будет с аспирантурой и на сколько придется задержаться.
— Недели на три, самое большое — месяц, — ответил Саша, и Люба поняла, что он уже все решил без нее.
Одна мелочная мысль крутилась в Любиной голове — девчата в поселке знают об ее отъезде, теперь они узнают, что свадьба отложена из-за какого-то опыта. Как они поймут это? Что будут болтать между собой?
— А ребята никак не могут… без тебя?
— Понимаешь, Любушка… все затянется. Есть вопросы, в которых я сильней. Так же как Палька и Липатов — в других. Бросить — измена.
Он произнес это слово жестко. Он все обдумал заранее.
— Только бы ты поняла и не сердилась…
— Я все понимаю, — сказала Люба и заглотнула слезы.
— Племя, бремя, темя, пламя, знамя… — бубнил Никита, сердито поглядывая в темноту сада, где скрылись влюбленные.
Они пришли побледневшие, торжественные. Уходя наверх, Саша задержал Любину руку и поцеловал ладонь.
— Давай суффиксы уменьшительно-ласкательные, — непримиримо потребовала Люба, заглядывая в учебник.
— Цыпочка, — буркнул Никита и зевнул. — Вот чертовня! — с ненавистью добавил он, но ответил и про суффиксы.
Это было вчера ночью. А сегодня утром Люба написала ту телеграмму. И когда Саша уезжал к Китаеву, пожелала удачи…
Еще один трамвай прикатил из города. Битком набитый людьми. Люди потекли струйками во все стороны. И опять — не те…
Катерина осторожно перебралась через лужу и остановилась рядом с Любой.
— Ну чего маешься? Придет твой Сашенька. Ты на себя погляди — какое у тебя лицо.
Люба не могла поглядеть на себя, но подбородок ее задрожал.
— Ох, Любка, и дурная же ты! — без всякого сочувствия сказала Катерина. — Не знаешь ты ничего. Ни счастья, ни горя.
— Я, кажется, никому не жалуюсь…
