Алексей Котенев - Грозовой август
Обзор книги Алексей Котенев - Грозовой август
Грозовой август
Роман посвящен событиям, развернувшимся в августе — сентябре 1945 года на Востоке, когда Советская Армия, выполняя свои союзнические обязательства, разгромила миллионную Квантунскую армию — главную агрессивную силу японского империализма, что явилось достойным завершением победы советского народа в Великой Отечественной войне. Многие эпизоды романа убеждают в том, что автор — очевидец этих событий.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
В гарнизонном Доме офицеров с утра не умолкала музыка. У входа заливался установленный на дубе громкоговоритель. На высоком овальном балконе с белыми колоннами играл духовой оркестр пехотного училища. Мелодии маршей уплывали в весеннюю небесную синь, разливались но зеленой площади, где бурлили под кумачовыми флагами шеренги демонстрантов. Первомайский праздник совпал с победными боями за Берлин и принес как бы двойную радость — подходил конец войне.
После демонстрации люди столпились у репродуктора — слушали, как там дела на фронтах, с радостью обсуждали самые свежие известия. А на солнечной стороне, под высоким дуплистым вязом, ребятишки, занятые своими детскими забавами, с хохотом наблюдали, как прилетевший скворец вытряхивал из скворечника непокорного взъерошенного воробья.
Когда стемнело, в белом с высокими сводами зале начался выпускной вечер пехотного училища. Выпускники выслушали итоговые приказы, добрые напутственные пожелания, потом много пели и отводили душу в танцах. В перерывах подбегали к распахнутым окнам. Залитые светом, они выходили в темный сад. Оттуда тянуло пьянящим запахом тополя и оттаявшей земли.
Напоследок по установившейся традиции духовой оркестр заиграл старый вальс. Знакомые звуки мерно плыли под высокими сводами — то затихали, словно долетали сюда из глубины десятилетий, то снова набирали силу. В тесном круговороте танцующих пар золотились новенькие офицерские погоны, пестрели небогатые девичьи наряды, отражаясь синими, желтыми, розовыми бликами на шаровых плафонах ажурной люстры.
Зал загудел, подпевая оркестру.
У самой сцены, возле дверей в комнату отдыха, образовался дружный хор. Молоденький сероглазый младший лейтенант с растрепанным вздыбленным чубчиком, звонко выводил:
Тихо вокруг. Сопки покрыты мглой.
Вот из-за туч блеснула луна.
Могилы хранят покой...
Дирижировал оркестром сам творец вальса капельмейстер училища Илья Алексеевич Шатров — сухощавый невысокий старик с белой короткой бородкой и темными широкими бровями, придававшими его матово-бледному лицу строгое, почти суровое выражение. У него орлиный профиль. На груди поблескивал старинный орден Станислава с мечами, а на плечах топорщились капитанские погоны, совсем несоответствующие его почтенному возрасту.
Вот он плавно взмахнул руками, глянул поверх оркестра куда-то вдаль и замер на секунду, будто увидел в это мгновение все, что виделось ему давным-давно — затихшее поле брани, покрытые мглой сопки и плывущую в тучах луну.
Когда это было?
Военный музыкант Илья Шатров попал в Маньчжурию в разгар русско-японской войны с Зарайским пехотным полком, куда был определен после окончания Варшавской консерватории капельмейстером. Под Мукденом прямо с разгрузки полк вступил в бой и очутился в самом пекле. Десять дней и ночей плохо вооруженные зарайцы отбивались от наседавших японцев. А на одиннадцатый день командир полка развернул в боевой порядок остатки своего войска и решил во что бы то ни стало вырваться из окружения.
— Знамя и оркестр... — скомандовал он и не докончил. Рядом разорвался снаряд, и полковник рухнул на бруствер траншеи.
Наступило минутное замешательство. Но вот на бруствер вскочил подпоручик Мещерский.
— За мной! — взмахнул он рукой и первым бросился на японские позиции.
Взметнулось знамя, сверкнули трубы духового оркестра, грянула музыка, и солдаты с ружьями наперевес ринулись в штыковую атаку. Дым застилал глаза. Пуля сбила с подпоручика шапку. С визгом рванула шрапнель. Как подкошенный повалился трубач, окрашивая кровью мокрый снег. Упал барабанщик. Покатился в воронку, подпрыгивая, выпавший из рук барабан. А оркестр все играл и играл торжественный боевой марш.
Семь уцелевших музыкантов получили за храбрость Георгиевские кресты. Сын безвестного отставного унтер-офицера лейб-гвардии Литовского полка вольноопределяющийся Шатров был награжден орденом Станислава с мечами — стал вторым в русской армии капельмейстером, удостоенным столь высокой чести.
Трагедия на сопках Маньчжурии потрясла молодого музыканта. Перед его глазами все чаще вставали задымленные сопки, тысячи могильных крестов. За что сражались на чужбине безымянные герои? За что гибли? Из головы не выходили оброненные кем-то слова: «Там, на скалах Артура, как на Голгофе, была распята Россия...» Неуемный солдатский гнев, нудный шелест чужих ветров и дождей, глухие стоны раненых вылились в грустную мелодию вальса, ставшего знаменитым.
Сколько раз звучал он в этом белоснежном зале! Его можно было услышать здесь еще в те давние времена, когда приметный в городе особняк именовался дворянским собранием, а сам город, расположенный в самом центре России, называли губернским. Шатров и позже исполнял его со своим оркестром — в торжественные праздники, на офицерских вечерах, — но, кажется, никогда еще он не дирижировал с таким упоением и страстью, как сегодня. Его душу переполняло волнение: весь выпуск училища в нынешнем году отправляли ни куда-нибудь, а на Восток — в края его молодости, туда, где явилось на свет его первое творение.
Вот сделан последний взмах рукой, музыка умолкла, и дирижер, чуть покачиваясь, спустился со сцены в зал. Руки его слегка дрожали. Длинные седые волосы рассыпались. На высоком выпуклом лбу выступили капельки пота. Старого музыканта окружили певцы и повели его в комнату отдыха.
— Не утомил ли я вас своим скучным вальсом? — спросил дирижер.
— Что вы, Илья Алексеевич! — возразил, улыбаясь, звонкоголосый младший лейтенант. — Нисколечко!
— Как можно! — поддержали его товарищи.
Шатров опустился в кресло, оглядел окруживших его молоденьких офицеров. Все они были и утомлены, и возбуждены, и вроде бы веселы. Да и как не радоваться, если с фронтов идут такие радостные вести! Но не ускользнула от его опытного взгляда и едва приметная грустинка на лицах молодых офицеров. И уж кто-кто, а он-то понимал, откуда она взялась. Всю зиму курсанты мечтали поскорее стать офицерами и уехать на фронт. Гадали, где им доведется сражаться — на Висле? На Одере? Но вот война на западе идет к концу, и молодых мечтателей направляют совсем не туда, куда они собирались.
— Ох, как я понимаю вас, молодые люди, — мягко улыбнулся он. — Обидно вам. Поздновато родились. Выпускают вас к шапошному разбору. — Старик помолчал, потом тряхнул головой, торжествующе поднял вверх тонкий палец. — Только вы не спешите разбирать шапки! Я пока не вижу завершающего венца на голове нашей Паллады — хранительницы городов.
Выпускники переглянулись — о чем толкует старый музыкант? Нет венца, так завтра будет.
— Он на куполе рейхстага! — крикнул кто-то.
— На Эльбе! А до нее один бросок...
Шатров покрутил седой головой.
— Не в ту сторону смотрите, друзья мои.
Питомцы училища еще плотнее окружили своего капельмейстера. И тут как-то сам собой возник разговор о восточных делах, о зубастом драконе, который всерьез вознамерился проглотить все восточные земли. О, как обнаглел восточный дракон после маньчжурской трагедии! Должно быть, и впрямь поверил, что произошел от богини солнца Аматерасу, обитавшей где-то в сказочном небесном гроте. Поверил, что его страна и в самом деле создана богами из капель тумана вечности и посему призвана править миром, уверовал в непобедимость самурайского меча, добытого якобы из хвоста всесильного чудовища.
Вспомнился известный меморандум Танаки, в котором были определены ступени восхождения дракона к мировому владычеству: чтобы покорить мир, нужно сначала покорить Азию; чтобы покорить Азию, нужно сначала покорить Китай; чтобы покорить Китай, нужно сначала покорить Маньчжурию и Монголию; чтобы покорить Маньчжурию и Монголию, надо сначала покорить Корею и Тайвань.
— Только вы не подумайте, что здесь, — старик коснулся ладонью груди, — заговорила старая обида. Нет! Это чувство никогда не было присуще русским отходчивым душам. Что было — прошло и быльем поросло, и давно отбито чертой истории. Но все-таки до каких же пор — хотел бы я знать — из-за Амура будет торчать этот дамоклов меч самурайской ковки?
Старик поднялся с кресла, подошел к распахнутому окну. В полосе света, падающего из окна, четко вырисовывались гибкие ветви деревьев с молодой изумрудной листвой. Из окна пахнуло прохладой, листва зашевелилась, заплескалась на ветру, начал несмело накрапывать дождь.
