Олег Селянкин - Вперед,гвардия
— Давай носилки! Ранение почти смертельное, поскольку в зад угодил.
Мараговский становится к штурвалу, а Моисеева осторожно выносят из рубки и кладут на надстройку. Жилин склоняется над ним.
— Скажи пожалуйста, даже кончик осколка видать…
— Ты тащи его, а глядеть потом будешь! — злится Моисеев.
Жилин смотрит на свои руки, перепачканные маслом, и качает головой.
— Пусти, — говорит Копылов и протискивается вперед. Осторожно нащупывает осколок.
Моисеев прижимается ртом к рукаву фланелевки. Резкий рывок. Моисеев дергается.
— Скажи пожалуйста, вырвал… Моисееву накладывают повязку, а он ворчит:
— Ну почему я с детства такой несчастливый? Все люди как люди, а я рыжий. Сколько из-за своих волос натерпелся — не счесть!.. Попал на фронт — и тут не повезло. Ни медали завалящей, ни благодарности приличной. Другой хоть раной похвастается, а я…
— Мы тебе справку дадим, что ты шел на врага грудью, а он ударил с перелетом, — успокаивает Копылов.
— Иди ты со своей справкой знаешь куда? — беззлобно огрызается Моисеев.
У моста оказался взорван только один пролет. Его быстро расчистили, обозначили проход. А теперь что делать? Возвращаться в Паричи и тушить пожары? Там и так народу хватит.
— Может, пройдем дальше, разведаем? — предлагает Баташов. — Повиснем на хвосте у фашистов и будем дожидаться своих. Мимо нас не проскочат.
— Пошли, — соглашается Гридин после недолгого раздумья.
— Только теперь я головным. Сам понимаешь. Гридин кивает головой.
Чуть слышно журчит вода под форштевнем катера. Темная от склонившихся над ней деревьев, она кажется плотной, густой, вязкой. С приглушенными моторами крадутся катера вдоль обрывистого, заросшего ивами берега. Моряки всматриваются в гладкую поверхность реки, прислушиваются к шепоту леса, подступившего к самой воде. Волны плавно набегают на берег, ползут по обрыву и откатываются назад, обнажая уходящие в воду корни деревьев, похожие на узловатые вены на старческой руке.
Черное небо с яркими точками звезд — в багровых заревах пожаров. Изредка над лесом вздымаются длинные трепещущие языки пламени, они мечутся по небу, тянутся к звездам и падают вниз, не найдя опоры.
Но не слышно набата, никто не тушит пожары: отступая, фашисты жгут деревни.
Временами короткие вспышки озаряют небо и прилипшие к нему облака. Это бьет советская артиллерия, протягивают к фашистам огненные щупальцы гвардейские минометы.
Белорусский фронт продолжает наступление.
Огромная петля захлестнула немецкую группировку и неумолимо сжимается, душит врага, парализуя его действия. По дорогам ползёт серый поток врагов: обмундирование их посерело от пыли, поднятой во время бегства, а лица — от страха. Страшно фашистам на нашей земле, хочется поскорее уйти подальше, но земля не пускает, держит, хватает сучьями за одежду, расступается под колесами. Машины вязнут, остаются ржаветь среди болотных кочек. А смерть гонится за фашистами по пятам, даже забегает вперед и ждет, притаившись за каждым кустом, за каждым деревом.
Катера отряда Баташова несколько раз встречали противника. Это были небольшие группы, стремящиеся перебраться на правый берег Березины и ускользнуть из мешка. И тогда молчаливые берега оживали: трещали автоматные очереди, и, как искры из кузнечного горна, трассирующие пули отскакивали от брони катеров. В ответ катера разворачивали башни, секундная выдержка, яркая вспышка и — удар! Несколько залпов — и снова тишина. Мощные прожекторы освещают воронки, опаленные, сваленные взрывом ивы, скрюченные трупы.
Прислушиваются моряки. Где-то там, в лесу, слышен треск сучьев: туда бегут фашисты. Их не преследуют. Зачем? Не стоит. Фашистам не уйти: если не солдат в пилотке с красной звездочкой, то партизан или простой крестьянин грозно крикнет им: «Стой!»
Нет, не уйти фашистам от расплаты. Не уйти. Старшему лейтенанту Баташову показалось, что от воды к кустам метнулся человек, и тотчас раздался крик сигнальщика:
— Правый берег! Курсовой шестьдесят! Люди! Лязгнули вечно голодные затворы пулеметов и замки пушек. Баташов уже готов был дать команду «Огонь!», ко люди на берегу опередили его.
— А-а-а!
— Мамка! Мамка! Где ты?
— Не стреляйте! О, господи!
— Ложись сюда! Здесь яма! — кричали на берегу.
Белые лучи прожекторов скользнули по берегу и замерли на толпе людей. Босые, некоторые в лаптях и лишь немногие в сапогах, стояли люди у самой воды, тесно прижавшись друг к другу. Они щурились от яркого света прожекторов.
Баташов понял, что эти люди возвращаются из лесов в свои дома, и скомандовал:
— Подойти к берегу!
Катера развернулись, люди на берегу зашевелились и замерли под гипнотизирующим взглядом пушек и пулеметов.
Сдавленно урчат моторы, работающие вхолостую. Прожекторы шарят по кустам, но там, кажется, нет никого.
Баташов и два автоматчика спрыгнули на песок. Теперь старший лейтенант видит, что среди людей нет здоровых мужчин. Перед ним стоят старики да женщины. За широкими юбками из домотканого полотна прячутся дети. То здесь, то там виднеются маленькие босые ноги или детское личико с широко открытыми настороженными глазами.
— Здравствуйте, товарищи, — говорит Баташов.
В ответ одни снимают картузы, шляпы, другие только кланяются, а кое-кто ворчит что-то неопределенное.
— Куда путь держим?
Люди переглядгяваются, а встретившись взглядами с Баташовым, отворачиваются, опускают глаза и рассматривают свои исцарапанные, искусанные комарами ноги.
— До дому, — наконец отвечает за всех один старик.
Ок сразу привлекал к себе внимание. Одежда его ничем не выделялась из общей массы, но сам он стоял как-то по-особенному прямо, положив обе руки на толстую суковатую палку, а в его глазах не было той растерянности, которая замечалась у других. Похоже было, что он вринял какое-то решение и непременно выполнит его.
— А дом-то где? Туда или сюда?
— Кому куда, — неопределенно ответил старик, пошевелил губами и немного погодя добавил — На том берегу.
Было ясно: люди почему-то замкнулись, не доверяли морякам, сторонились их Только детвора немного осмелела. Один мальчик, не выпуская из рук материнского подола, даже потянулся к золотому галуну на рукаве кителя. Баташов воспользовался моментом, протянул руки и схватил мальчика. Тот сразу сел на землю, уперся пятками во влажный песок и откинулся назад.
— Ишь, какой сердитый мужичок! — засмеялся Баташов, беря его на руки. — Как тебя зовут, пузырь?
Мальчик засунул палец в рот и сосредоточенно обсасывал его.
— Как звать тебя? Ну, вынь палец! — Гридин боднул «козой» вздутый живот мальчишки. — Меня звать дядей Лешей. А тебя?
— Скажи, Микола, дяде, скажи, — вмешалась мать в подошла поближе.
— Ух, какой ты упрямый, Микола! — засмеялся Баташов. — Давай разговаривать… Где твой папа?
Микола покосился на мать, еще глубже засунул палец в рот и отвернулся.
— И про папку говорить не хочешь? — Баташов понимал, что попал в неловкое положение. «И дернула меня нелегкая затеять душевный разговор», — подумал он, но сдаваться не хотелось. — А конфетку надо? Нет?.. А сахару? Тоже не надо?.. Так чего же ты хочешь?
— К мамке, — искренне ответил Микола и уперся руками в грудь старшего лейтенанта.
Моряки невольно рассмеялись. Улыбнулся и кое-кто из людей, толпившихся на берегу. Микола спрятался за мамкину юбку и, осмелев под такой надежной защитой, высунул свое личико и сказал, строго глядя на Баташова:
— Хлеба дай.
Пять буханок хлеба, весь запас катера, разрезаны на небольшие кусочки. Ребята едят, а взрослые смотрят на них и перешептываются.
— Вопросик можно, — тут старик замялся, видимо, подбирая слово, — мил человек? — закончил он, рассматривая свой посох.
— Давай, давай, папаша! — обрадовался Баташов, что люди заговорили.
Старик оглянулся на людей, переступил с ноги на ногу, вздохнул и начал:
— Уж ежели что не так — не обессудьте… Я за всё в ответе, значит. — Голос его чуть заметно дрогнул. — Вы из каких будете?
— Как из каких? — удивился Баташов.
Старик по-прежнему стоит, величественно опираясь на палку. На его седых волосах красноватый отблеск пожаров, по лицу мечутся тени, а он спокойно и требовательно смотрит на Баташова.
— Русские… Ну, моряки… Ведь по форме-то видно?
— Это конечно, — согласился старик. — По форме, оно конечно… Тут недавно, так с годик минуло, пришли в одну деревню люди… Говорили — парашютисты к партизанам. Конечно, встретили их, угостили… Да… Оно, время, конечно, военное…
— Договаривай, папаша…
— Чего договаривать-то? И сейчас нет деревни… Даже печи разворочены… Форму всякую, надеть можно, — закончил старик и вздохнул.
