Олег Селянкин - Вперед,гвардия
— Успели, дьяволы! — выругался Норкин и начал спускаться со своего наблюдательного пункта.
Курочкин еле справлялся с катером, который бросался то влево, то вправо, то начинал почему-то лезть к облакам, хлопьями застывшим на небе. Курочкин вглядывался в реку, отыскивая фарватер, и все-таки вел катер, хотя конец реки терялся между облаков, принимавших самые причудливые формы.
— Что он там рыскает, словно надрызгался, — проворчал Волков, которому катер Курочкина не давал выйти вперед. — А все-таки, товарищ старлейт, здорово выбрал он момент и пластанул их!.. Куда, куда прешь!? — Это уже Курочкину, который чуть не протаранил дымящийся катер Загороднего.
— Обгоняй его, — сказал Селиванов Волкову.
Волков включил сирену и несколько раз махнул с левого борта белым флагом. И случилось странное: дверь рубки на катере Курочкина не открывалась, но все видели, как из нее высунулась кисть руки, вяло приподнялась, опустилась и снова исчезла.
Обгоняя катер Курочкина, Селиванов осмотрел его и невольно вздрогнул: три больших пробоины — под безмолвнои башней, в рубке и у машинного отделения — пугали своей чернотой.
Катер Курочкина круто повернул к пескам чуть повыше соснового бора и, не сбавляя хода, выбросился на берег. Мотор заглох. Но не откинулся ни один люк, не вышел на палубу ни один человек.
Норкин, а за ним Селиванов, Волков и другие моряки подбежали к катеру Курочкина, взобрались на его палубу. В лучах заходящего солнца она нежно поблескивала тонким слоем смазки. Все аккуратно лежало на своих местах, и если бы не это зловещее безмолвие да не опалины от залпов «катюш», то можно было бы подумать, что катер и не участвовал в бою.
Селиванов открыл дверь рубки и посторонился, пропуская вперед Норкина. Солнце, ворвавшееся в рубку, сверкнуло позолотой надраенной медяшки и осветило три неподвижных тела, лежащих на палубе. Сверху лежал Курочкин. Его белые волосы потемнели, слиплись на затылке. Китель был разорван на спине. Из раны чуть сочилась кровь. — Норкин осторожно взял со столика журнал боевых действий и вслух прочел последнюю запись:
«18. 52. Убиты пулеметчик и рулевой. Башня и машинное отделение не отвечают; командир катера младший лейтенант Курочкин ранен в голову и спину. Выхожу из боя…»
3Задача, стоявшая перед дивизионом, была решена; фашистам не удалось прорваться по мосту. Однако никого из катерников это не радовало: много товарищей убито и ранено в этом бою. Досталось и катерам. Три из них надолго вышли из строя, один — взорвался.
Куда бы ни заглянул Норкин — везде кровь, везде следы отчаянной борьбы со смертью за свою жизнь и за жизнь своего катера.
Новая партия раненых уже отправлена в госпиталь к Сковинскому. Скоро тральщики поведут в Киев первые искалеченные, истерзанные катера. На высоком берегу под соснами мелькают лопаты. Там роют братскую могилу. В нее одним из первых будет положен младший лейтенант Курочкин.
— Всё осмотрел, товарищ капитан-лейтенант, — говорит Карпенко, вытирая руки паклей. Он взволнован и бледен.
— Ну?
— Своими силами ни один не восстановить.
Норкин предвидел такое заключение и все-таки вздрогнул, услышав приговор специалиста. Тает дивизион, тает. Вчера — тральщики, сегодня — бронекатера…
— Отправить в Киев.
— А я?
— Что вы?
— С ними?
Норкин вскинул на него удивленные глаза. Что за человек Карпенко? Дурак или… трус? Неужели не понимает, что в Киеве и без него специалистов — пруд пруди, а здесь он единственный,?
— Я к тому сказал, что во время ремонта хозяйский глаз нужен.
Тоже верно. Хозяйский глаз везде нужен. Но где нужнее? Здесь идут бои, и, если судить по результатам первых двух дней наступления, флотилия скоро упрется в Бобруйск. Тогда всем придется возвращаться в Киев или идти к Голованову на Припять. Это и ребенку ясно. Успеют за это время отремонтировать катера? Нет. Едва ли дотащат до мастерских.
— Останетесь здесь, — твердо говорит Норкин и отворачивается.
Тела моряков, зашитые в тюфячные наволочки, несут к соснам. Норкин поспешно встает и вытягивается, как при встрече самого высокого и уважаемого начальства. Медленно поднимаются в гору провожающие.
— Комендоры… по катерам! — командует Норкин, и десятки людей скатываются с обрыва, исчезают в башнях. — Волков! — Лейтенант Волков подходит. Он в наглаженных брюках, в чистом кителе. Даже фуражка не заломлена на затылок, а сидит строго по-уставному. — Командуй салютом… Двенадцать залпов…
— Есть, товарищ капитан-лейтенант, — чуть шевелятся дрожащие губы.
— Фугасными, фашистам вдогонку и на дальнем прицеле, — поясняет Норкин.
Гремят дружные залпы. Шуршит осыпающаяся земля… Опустив обнаженные головы, стоят моряки над холмиком свежей земли. Сколько подобных холмиков уже поросло травой, сколько сравняли буйные ветры и воды… Сколько их еще будет впереди?
К берегу бесшумно подошел полуглиссер. Из него вылез Семёнов и неторопливо поднялся на горку.
— Не мог подождать-то меня, — сиплым голосом говорит Семёнов. Чувствуется, что он взволнован по-настоящему, и Норкин прощает ему все несправедливые нападки, грубости и даже вчерашнюю нераспорядительность.
Так уж получилось, что начальство здесь бросило последнюю горсть земли.
— Всех их сегодня же представить к награде, — говорит Семёнов, громко и долго сморкается в носовой платок. — Всех, кто отличился… Вообще, всех!
Летняя ночь плывет над землей. Ветер утих. По стойке «смирно» замерли сосны. Комендоры дерном обкладывают холмик. На вершине его растет пирамида из гильз. Все знают, что гильзы соберут безжалостные интенданты, но носят их, носят: кто будет брать гильзы, тот невольно поклонится павшим.
— Теперь слушай новый приказ, — сказал Семенов, как только моряки разошлись по катерам. — Пошли тральщики к мосту. Пусть разведают, есть проход или нет. Потом дальше думать будем.
— А не опасно одним тральщикам? Немцы наверняка прячутся по берегам. Может, послать прикрытие? — осторожно предложил Норкин.
— Я ведь тебе только задачу дал, а дальше — твоё дело, — охотно согласился Семенов.
Карпенко с тревогой прислушивается к спокойным голосам недавних, казалось бы непримиримых врагов: неужели помирятся?
Норкин отдал приказ, и два тральщика и отряд старшего лейтенанта Баташова исчезли в темноте.
После ранения Никишина, по молчаливому согласию командиров других тральщиков, Мараговский стал ведущим. Он правдами и неправдами добивался права участвовать во всех операциях. Вот и сейчас, когда потребовалось выделить два тральщика, он заявил, что нужен лишь один, а на другом пойдет он сам, так как получил на это личное согласие комдива.
— Не верите? — спросил Мараговский у командиров тральщиков. — Проверьте сами.
Конечно, никто, даже Гридин, который шел с катерами, не осмелился обратиться к Норкину с таким вопросом. Катер Мараговского пошел головным.
Мараговский, надвинув на глаза козырек фуражки, как в обыкновенном походе, сидел перед рубкой на надстройке кубрика, изредка бросая короткие указания рулевому Моисееву.
Вот и Паричи. Столбы огня подымаются над горящими домами. Между ними бегают солдаты. Они тушат пожары, тушат так же яростно, как недавно шли в бой. На берегу около вещей, сваленных кучами, толпятся жители. В Паричах и на берегу изредка рвутся тяжелые немецкие мины, прилетающие сюда из ночи. На них никто не обращает внимания.
— А-а-а, чтоб тебе повылазило! — вдруг дико орет Моисеев и разражается таким потоком отборной брани, что все опешили.
— Моисеев! — наконец кричит Мараговский и показывает кулак.
— Да спасу же нет, товарищ главный! — уже более спокойно отвечает Моисеев и левой рукой зажимает рану ниже поясницы. — Ведь угораздило же сволоту!
Копылов, уже просунувший в рубку свою плутоватую рожу, переводит глаза с рук Моисеева на маленькую дырку в стенке рубки и кричит не менее дико, чем недавно Моисеев:
— Санитары! Носилки в рубку!
Моисеев выпускает из рук штурвал, бросается за Копыловым, но спохватывается и возвращается на свое место. Катер, рыскнув, снова поворачивается к мосту.
А неугомонный Копылов уже проталкивает в рубку Жилина, через плечо которого перекинута санитарная сумка.
— Кого перевязать? — спрашивает Милин.
— Моисеева, — подсказывает из-за его спины Копылов.
— Иди ты! Изничтожу! — орёт Моисеев.
В ответ раздается хохот. Всем давно нужна разрядка, и теперь до слез хохочут прибежавшие минёры, катается от смеха по надстройке Мараговский, не может сдержать улыбки Гридин. Моисеев несколько секунд удивленно смотрит на них, потом улыбается, безнадежно машет рукой и говорит:
