Юрий Авдеенко - Дикий хмель
— Обязательно напишем, — сказал Буров.
— Он и Миронов были друзьями. Я знаю, Зинченко пытался найти его семью. Мы все пытались. Знали, что есть маленькая дочь Наташа... Но вы с мамой основательно затерялись на дорогах войны.
— Конечно, это хорошая мысль, поехать к Зинченко, — словно рассуждая вслух, проговорил Буров. — Нам надо поехать, Наташа.
Однако выбраться в Житное удалось не скоро, лишь весной следующего года...
3Глухой гром — к тихому дождю. Он слышен на юго-западе, где приморившиеся тучи распластались над горизонтом, чуть подсвеченным солнцем, тонущим в мареве, сизом, густеющем от минуты к минуте. Возле красно пятнеющих кустов бузины, возле черемухи, облепленной черными ягодами, над кустами шиповника и над всем лесом воздух неподвижен, будто и нет его вовсе, будто заменили его запахи, заменили бесповоротно, как автомобиль заменил телегу.
— Ма-ма, — хнычет девочка. — Ма-ма, — и трет грязными кулачками заплаканные глаза.
Небо бледнеет. Солнце тонет в белой непроглядной массе. Тени покидают лес. Он становится скучным, старым. Тоскливым...
— Ма-ма! — зовет девочка, всхлипывая.
Я останавливаюсь, наклоняюсь:
— Ты чья?
— Ма-ма... — девочка глядит и сердито и жалостливо, но только не испуганно.
Я оглядываюсь: лес редкий, больше березовый. И людей в нем нет — только я и девочка.
— Как зовут тебя? — поглаживая по растрепанным желтым волосикам, спрашиваю я.
— Ила.
— Ира?
.Девочка кивает и уже больше не всхлипывает.
— Сколько же тебе годков, Ира?
— Четыле, — девочка показывает растопыренные пальчики: большой прижат к ладони.
Она в красном платьице, в красных сандалиях стоит на полянке, как грибочек. Такая хорошая. И мне... Мне до слез захотелось, чтобы это была моя дочка. Моя родная, моя милая. И злость на Бурова шевельнулась в моем сердце тяжело, точно камень.
— Ты с кем пришла? — спросила я тихо.
— Одна.
— Совсем одна? Без бабушки, без мамы?
— Совсем одна, — сокрушенно подтвердила девочка.
А если взять ее с собой, и привести домой, и сказать Бурову, так радеющему о своем покое:
«Это наша дочка. Это наша радость».
Он растеряется. Точно растеряется. И будет смотреть, на меня, как дурачок.
— Где ты живешь, Ира?
— Там, — она показала ручкой на окружную дорогу, на высокие дома, белеющие за лесом.
— Пойдем.
— А куда? — спросила девочка.
— К маме. Ты знаешь, как зовут твою маму?
Девочка кивнула:
— Мама Соня.
— А бабушка у тебя есть?
— Есть. Баба Шуля.
— Почему же ты ушла в лес одна?
— Не знаю.
Дождь падал беззвучно, тихий, редкий. Пыль сворачивалась на тропинке в мелкие темные шарики.
У окружного шоссе, прежде чем перейти несколько метров бетона, я взяла девочку на руки. Она прижалась к моей щеке и спросила:
— Ты меня любишь?
— Люблю, милая.
— И я тебя тоже люблю. Клепко, клепко...
Со свистом, вначале нарастающим, потом сходящим на нет, по бетонке катили машины. Дождь по-прежнему падал беззвучно, однако не так редко, как минуту назад. Шоссе блестело. Я переходила его быстро, смотрела под ноги, боясь поскользнуться. Увидела себя на мокром асфальте, как в зеркале: я впервые несла на руках ребенка. Какое это все-таки счастье!
В лесочке, густом, хвойном, что рос сразу за окружной дорогой, было сухо и воздух сильно пах молодыми елками. Девочка прижималась ко мне. Казалось, что она засыпает.
— Господи! Ой, господи! Дитятко родное, — по тропинке от белых многоэтажных домов, причитая, спешила старуха. Я поняла, что это «баба Шуля».
Девочка ожила, услышав знакомый голос. Я поставила ее на ножки. Она побежала быстро, смеясь и косолапя.
Через несколько шагов я обернулась: девочка смотрела мне вслед и махала ручкой.
Еще на лестничной площадке поняла: Буров в квартире не один. За дверью слышались голоса, мужские, громкие. Похоже, там спорили.
Диво.
К Бурову никогда не приходили друзья. Было что-то неправдоподобное в том, что человек, родившийся в Москве, выросший здесь, окончивший университет, не имеет ни одного друга-приятеля, который бы захотел с ним встретиться, поболтать, покурить, пусть даже выпить. Буров объяснял так: первые годы после окончания факультета встречались, перезванивались, потом ребята стали жениться, девчата выходить замуж. Семья же — маленький личный мир. Допуск в него ограничен. Интересы — локальные. Студенческая дружба зарастала, как нехоженые тропинки... Все понятно. На факультете были только оценки в зачетных книжках. После факультета — служебное положение, публикации, командировки. У всех все складывалось по-разному. И кто-то кому-то завидовал, тайно и явно. И это тоже было понятно. Потому что была жизнь, были живые люди. Кто-то работал в ТАССе, слал корреспонденции из Нью-Йорка, Парижа, Токио... Кто-то ездил от «Правды» во Вьетнам, на Кубу, в Мексику... Кто-то мотался по стране — Сахалин, Душанбе, Печенга. А кто-то работал на обувной фабрике «Альбатрос» в многотиражке, которая выходит один раз в неделю... Впрочем, Буров считал, что некоторым повезло еще меньше, чем ему, послали литработниками в районные газеты — в глухомань, на Север.
Я не стала нажимать кнопку звонка. Открыла дверь своим ключом. Прошла прихожую и заглянула в комнату.
В кресле напротив Бурова сидел высокий мужчина с очень спокойным бледным лицом. И эта бледность была особенно заметной, возможно, благодаря темным, немного вьющимся волосам и такому же темному строгому костюму.
Увидев меня, он молча встал и поклонился. Буров, который сидел спиной ко мне, с напряжением повернул шею, не вставая, сказал:
— Это и есть моя любимая жена Наташа.
Мужчина обошел журнальный столик, остановился в двух шагах от меня.
Буров сказал:
— Знакомьтесь. Это мой сокурсник. Тот самый Бронислав Александров.
Бронислав взял мою руку, поднес к губам. Немного улыбнулся:
— Я представлял вас именно такой.
— Спасибо, — смутилась я. — Честно говоря, я представляла вас совсем другим.
— Андрей наговорил обо мне всяких ужасов? — спросил Бронислав.
— Нет. Я думала, на Севере, ну...
— Живут суровые, просоленные морским ветром мужчины, способные сразиться с белым медведем. Я угадал?
— В общем, да.
Бронислав вздохнул и сказал как-то виновато:
— Дело в том, Наташа, что я уже около года обитаю в Москве. И суровые приметы Севера в условиях цивилизации оказались не более стойкими, чем черноморский загар.
Тот самый Бронислав Александров.
Я вспомнила наш разговор с Буровым, когда мы однажды сидели после ужина, и был вечер, и в открытые на балкон двери доносились звуки улицы.
Буров тогда сказал:
— Со мной на курсе учился парень, который всегда вытаскивал билет номер один.
— Всегда? — не поверила я.
— В пяти случаях из шести.
— И где он сейчас?
Буров усмехнулся. Из-за темноты не поняла: злорадно или иронически.
— Ему везло только на билеты.
— Он тоже в многотиражке?
— Хуже, — Буров чиркнул спичкой, прикуривая. Пустил клуб дыма, который, как шар, поплыл вверх. И свет уличных фонарей, ластящихся к потолку, красиво высветил его. — Послали куда-то литрабом на Север в районную газетенку.
— Ты считаешь, это хуже, чем раз в неделю выпускать многотиражку на «Альбатросе»?
— Хочешь посоветовать и мне поехать на Север? — В голосе и насмешливость, но и мельтешение. Не совмещаются они, как чай и пиво в одном стакане.
— Я хочу сказать, что там, на Севере, в районной газетенке, горы материала.
— Материал есть и на «Альбатросе».
— «Альбатрос» — это Москва. А на московский материал всегда найдутся люди способнее тебя и более удачливые. Парень же, который всегда вытаскивал билет номер один, вытащит его вновь. В лице какого-нибудь необыкновенного рыбака, лесоруба, шахтера... Не знаю... И не забывай, опять-таки экзотика. Мне неприятно смотреть на эти стандартные, однообразные, как галоши, дома... А цветное фото северного сияния привело бы меня в восторг.
— Это особенность твоего личного восприятия.
— Нет, не личного... Странно. Но порой ты не понимаешь самых простых вещей.
— Значит, вы расстались с Севером? — спросила я, глядя Брониславу прямо в глаза. — И вам не жаль?
— Север был для меня только школьной скамьей. А со школьной скамьей рано или поздно всегда приходится расставаться. Давайте, я вам помогу.
И он помог мне снять плащ. И отнес его на вешалку. Буров ни разу не обременил себя такой заботой.
— Бронислав теперь большой начальник, — сказал Буров, глядя в сторону балкона. — Ответственный секретарь всесоюзного журнала. Это уже орбита.
— Поздравляю, — сказала я.
Буров сказал:
— Ты лучше приготовь нам обед.
