Гумер Баширов - Честь
В те времена так было: не посеешь хлебушка, ложись да помирай с чадами... Родные мои все перемерли, братьев на войну забрали. Пошла я по дворам. К соседям стукнулась, знакомых пыталась умолить.
Знали бы вы, как тяжко чужой порог переступать! Возьмешься за скобу, а уж тебя всю трясет, на глаза слезы наворачиваются. До чужого ли горя было людям? У всех полон дом ребят, лошадей на войну забрали...
День ходила, два ходила. Некому засеять мою землю. Уж было совсем руки опустились, да вдруг вспомнила про Сайфи. Хоть и дальний, думаю, да родственник Джихангиру, может, сжалится, пособит. Пошла к нему.
«Жать, говорю, помогу тебе, зимой хлеб молотить буду, засей, ради бога, мой клочок земли!»
У Сайфи были тогда два добрых коня да еще стригун. Состоятельный человек был, крепкий хозяин.
«Хи, — отвечает он мне, — не тревожь себя, Мэулихэ! С моими львами я твой клочок земли в два захода проглочу! Покажи только, где он. К послезавтраму все будет кончено».
Я тут и растаяла. Не перевелись еще, думаю, добрые люди на земле. Не всех еще сгреб проклятый Николай...
Тут лицо Мэулихэ посерело, в больших глазах запылал злой огонек.
— Да нет! Какое там!.. Не посеял он мне рожь ни завтра, ни послезавтра. Поводил еще неделю. Зато я ему тем временем вороха хлеба сжала да намолотила. Если б только то, сказала бы ладно, пусть подавится. Так ведь он, бывало, как напьется, от дверей не отходит. Ночи напролет свету не гасила. В обнимку с детьми на саке сижу, дрожу от страха.
Сумбюль не выдержала и спросила с изумлением:
— Мэулихэ-апа, а почему же ты не заявила кому-нибудь из руководителей, вроде нашей Айсылу-апа?
— Кому скажешь, детонька? Все тогда было в руках богатеев.
— А потом что?
— Помучилась еще года три, а там пришла Советская власть... Это я к тому, что вот такие, как Апипэ, не дорожат колхозом. А что бы мы стали делать теперь, если бы жили, как раньше, в одиночку? Мужья на войне... А нас не пугает думка, что земля останется незасеянной, что помрем с голоду. Не хватает лошадей — государство тракторы да комбайны шлет. Хлеб кончится дома — колхоз поддержит, не укажет поворот от ворот. Когда вместе, и тяжелая работа легкой кажется...
Чай у Мэулихэ действительно оказался очень вкусным. Нарспи тянула чашку за чашкой и так распарилась, что даже алый платок сняла с головы.
— Кажется, таять начинаю, — засмеялась Нарспи, вытирая круглое лицо фартуком и развязывая белый платок.
Молодежь уже принялась за работу, а Мэулихэ еще только вошла во вкус. Вдвоем с гостьей они пили чай и вели сердечную беседу. На лбу у гостьи уже блестели крупные капли пота, щеки разрумянились. Дошел черед и до последнего платка.
Нарспи была мастерицей рассказывать. Держа в пальцах блюдечко и дуя на него, она нанизывала слово за словом. Все узнала Мэулихэ — и как работают, и как живут в соседнем колхозе.
Под конец Нарспи, расчувствовавшись, спела чувашскую песенку:
Ах, не хочется быть пешим,
Если едешь на коне...
Как приеду к вам, родные,
Расставаться жалко мне.
На прощанье Нарспи опять пожала всем руки и сказала:
— Очень я хотела узнать, сколько у вас вышло пшеницы. Да ничего, вечером еще кто-нибудь наведается к вам.
3
Перед самым закатом на дороге показался мальчик.
— Идет! Фирдавес идет!
Загорелый до черноты мальчик, в одних трусиках и майке, направился прямо к знамени. Сумбюль подбежала к нему и преградила дорогу:
— Постой, ты куда идешь? Почему не говоришь ничего?
— А что мне говорить?
— Сколько пшеницы намолотили...
Мальчик взглянул на нее исподлобья и повернулся к Нэфисэ:
— Нэфисэ-апа, знамя велели у вас забрать. Завернете или так нести?
Девушки остолбенели от удивления. Нэфисэ даже побледнела. «Что случилось? Не путает ли мальчик?»
— Подожди-ка, братец... Что ты сказал?
— Я же говорю — велели знамя забрать... В канцелярии сказали... Пшеницы вашей не выходит сколько нужно. Вот и все.
Девушки растерянно молчали.
Сумбюль расплакалась:
— Апа, милая, зачем он так говорит? Зачем насмехается над нами?
Нэфисэ стояла, вертя в пальцах соломинку, и смотрела широко раскрытыми глазами то на знамя, то на хмурившегося Фирдавеса, пытаясь собраться с мыслями.
— Ты что-то путаешь, мальчик!.. — крикнула она. — Путаешь или с ума сошел! Как это не вышло?.. Кто тебе сказал?.. Кто тебя послал сюда?
— Сказал уже — из канцелярии. Сайфи-абы прислал с гумна записку. Там написано: «У Нэфисэ намолочено только восемьдесят пудов с гектара, знамя им дали по ошибке». Вот и послали меня за знаменем....
Мэулихэ охнула и села прямо на стерню:
— Господи, суждено же услышать такое!..
Карлыгач переводила удивленный взгляд с Нэфисэ на мальчика, не зная еще, как ей быть. Лоб Зэйнэпбану покрылся крупными каплями пота. Она почему-то засучила рукава, опустила их, потом вновь стала засучивать.
— Ошиблись, значит, мы, а? — проговорила она наконец. — Взялись за что не следовало. Сил сколько потратили! Сколько поту пролили! А руки-то? Стыдно и показывать, заскорузли все!.. Выходит, напрасно мучились!
Нэфисэ вздрогнула и резко остановила ее:
— Не хнычь, пожалуйста!
Девушки стояли в недоумении. Что же это такое? Неужели все пошло прахом — старанья, бессонные ночи, надежды? Неужели они сами обманулись и других обманули?
Они вспомнили ночное собрание на круглой поляне, взволнованную речь Айсылу... Как были они тогда окрылены, как обрадованы! И ведь трудились они, не зная устали, с первого дня сева! Помогали друг другу, вместе делили горе и радость. Их объединила большая, искренняя дружба... Неужели все это уйдет, потеряет свой смысл?!
Рука Нэфисэ невольно потянулась к карману и нащупала конверт. Это письмо она получила сегодня от своих односельчан-фронтовиков. Они сердечно поздравляли ее с успехом... Нет, сейчас задета честь не только ее бригады, а всего колхоза!
Фирдавес понял, что дело принимает серьезный оборот. Он с недоумением поглядывал на собравшихся вокруг него женщин. Его ошеломило, что эти взрослые люди с суровыми, обветренными лицами, с сильными мозолистыми руками впали в такое уныние от нескольких его слов. Он повертелся вокруг знамени, потрогал его кисточки, но на большее не осмелился.
— Мне что? Я пришел, потому что послали, — пробормотал он. — Сказали, принеси знамя...
— Кто сказал? Айсылу-апа?
— Нет... Ее же дома нет, она в Алмалы. Секретарь сказал...
Тут мальчик, видимо решив, что все равно надо выполнять приказ, потянулся к древку. Но яростный окрик заставил его отдернуть руку.
— Не прикасайся!..
Все обрадованно уставились на Нэфисэ. Лицо ее теперь казалось спокойным, лишь прищуренные глаза гневно блестели.
— Не смей трогать, мальчик! Иди передай, что знамя понесем в деревню, когда закончим все работы в поле. Скажи, что с этим знаменем мы еще выйдем встречать наших бойцов с фронта!
Все вдруг оживились, задвигались, заговорили. Мэулихэ, суровая, подошла и встала рядом с Нэфисэ. Карлыгач даже в ладоши сгоряча захлопала. А Сумбюль закружилась вокруг знамени.
— Не дадим, не дадим! — повторяла она.
— Правильно, не дадим! Мы завоевали его!
— Мы его за честный труд получили! Правление дало его нам, партийная организация!
— Да, да! Какое отношение имеет к нему Сайфи?
— Почему пшеницы оказалось так мало? Ведь и колхозная комиссия, и сам товарищ Мансуров проверяли!
— Иди, мальчик, передай, пусть с нами не шутят! Мы свое докажем!
Зэйнэпбану с необычной для нее живостью схватила знамя и воткнула в самую верхушку копны. Ее широкое лицо стало кумачово-красным, светлые брови сердито задвигались. Всегда скупая на слова, она сейчас сыпала без умолку:
— Это дело сухорукого Сайфи, бесстыжие его глаза! Это он все путает, чтобы его мором унесло! Ты здесь трудишься в поте лица день и ночь, а всякие дармоеды, лежебоки кровь из тебя сосут! Кто назначил этого жулика бригадиром на току? Кто додумался до этого?
При каждом взмахе ее огромной руки Фирдавес испуганно закрывал глаза и отступал все дальше за копну. Наконец, улучив удобный момент, он рванулся и со всех ног кинулся в деревню.
Нэфисэ сняла нарукавники и бросила их на копну.
— Работу не останавливайте! Пойду на гумно нашу пшеницу искать!
— Непременно надо, непременно! Заставь всю ее найти! — подхватила Зэйнэпбану.
Нэфисэ уже на ходу крикнула:
— Смотрите, знамя никому не отдавайте!
4
Когда Нэфисэ подходила к гумну, у крытого тока стоял готовый тронуться обоз из пяти или шести подвод, запряженных быками и коровами. Сухорукий Сайфи сидел на пороге клети и хихикал, почесывая бородку:
