Марк Ланской - Трудный поиск. Глухое дело
— Зубаркин! Может быть, вы кого-нибудь боитесь и потому молчите? Может быть, вам пригрозили? Было такое?
— Кто грозился?
— Я не знаю кто. Я спрашиваю: требовал от вас кто-нибудь, чтобы вы говорили неправду?
— Не было.
— Чего же вы боитесь?
— Не видал.
— Не могли не видеть. Понимаете — не могли! Давайте вспомним. Мимо скамейки, на которой вы сидели, проходил человек с гаечным ключом в руках. Он стоял перед вами. Что он сказал?
Допрос начинался сызнова.
Долгие часы длился такой поединок. Десятки раз приходилось повторять одни и те же вопросы, по-разному их поворачивая, в надежде, что свидетелю надоест врать. Колесников менял тактику допроса. То он обращался к элементарной логике. Мало-мальски развитому и разумному человеку становится стыдно, когда он убеждается, что вранье противоречит простейшим доводам здравого смысла. Никому не хочется выглядеть идиотом. Зубаркин этого не боялся. Ему было все равно: идиот так идиот.
Колесников знал, что у каждого человека, даже у закоренелого преступника, есть свой предел сопротивляемости. Не раз в тех случаях, когда отказывала логика, он находил уязвимую точку в душе допрашиваемого, которая помогала резко изменить всю картину допроса. У Зубаркина не было ни самолюбия, ни совести, ни родственных привязанностей. Какая-то непонятная сила заставляла его скрывать все, что он видел и знал.
Четыре дня потратил Колесников на изнурительную борьбу со свидетелями. Его уже знала вся деревня, и, когда ой проходил по улице, многие с ним почтительно здоровались. А кое-кто и посмеивался. Не в лицо, стороной. Молодые девушки, узнав его, шептали и смеялись на ухо друг дружке. Или это ему казалось? У девчонок бывает такая форма кокетства. Но когда кажется, тоже плохо. Если чувствуешь, что над тобой могут смеяться, значит, сам понимаешь, что есть для этого основания.
Эти свидетели хоть кого могли вывести из равновесия.
Пожилая женщина, которую случай привел к продмагу как раз в момент убийства, даже не вслушивалась в вопросы и говорила лишь то, в чем сама себя убедила.
— Я только из продмага вышла, леденцов брала по руп двадцать. То все не было, а тут выбросили, дай, думаю, граммов триста возьму.
— Вы, когда в магазин входили, видели Чубасова?
— Не, не видала, некогда мне было по сторонам глядеть. Видела — сидят, а кто — не разглядела. Где тут было глядеть, дома ребята ждут, поросенок некормленый.
— Хорошо. А когда вышли из магазина, что вы увидели?
— Нюшку увидела. Я ей про леденцы, а она мне: «Лаврушку убило».
— А кто убил, не сказала?
— Никто, говорит, не убивал.
— Как это «никто»?
— Пьяный был, может, сам на железяку напоролся, а может, она с крыши свалилась, кто знает?
— А вы видели Чубасова убитого?
— Я-то? Видела — лежит, а живой или какой, мне ни к чему.
— А человека, который от скамейки убегал, видели?
— Не, никто не бегал. Это я побегла, у меня поросенок некормленый.
— Как же так, Варвара Тихоновна? Узнали, что рядом убит человек, и даже на секунду не остановились. Или у вас тут каждый день кого-нибудь убивают?
Свидетельница сразу отбросила тон бестолковой бабы и ответила с достоинством:
— Грешно вам такое говорить. С самой войны у нас и не слыхали, чтоб человек человека убил.
— Не могу понять! Среди бела дня совершается убийство, а вас даже не заинтересовало: кто преступник, почему пошел на такое дело?
— А потому как зверь он, палач распроклятый.
— Вы о ком говорите?
— Известно, о ком — о Лаврушке.
— А я не о Лаврушке спрашиваю, а о том, кто его убил.
— Я и говорю, кто? Кабы я своими глазами не видела...
— Что вы видели?
— Как он петли затягивал, табуретку ногой вышибал.
— Вы опять о Чубасове?
— А о ком же еще? Что Лаврушка, что немцы — из одной кучи золото. Вы Авдотью Клушину спросите. Пусть расскажет, как ее сапогами топтали, всю нутренность отбили. Еще Настю Мигунову, про ее сироток запишите. И Фросю Куликову. И Пашу Мартыниху. И Ефросинью Судареву. Почитай, в каждой избе память осталась.
Нюшка Савельева, единственная, кого свидетели охотно называли по имени, бойкая ясноглазая девушка лет восемнадцати, говорила с пулеметной скоростью.
— Мне в его сторону и смотреть-то было противно. Я когда и на улице видела — отворачивалась. Отвернусь, плюну, и все. Это надо же! Сам вешал и сам приехал! И где у него совесть была? Своими руками убила бы его, палача проклятого! Ей-богу, не вру, убила бы.
— Где вы находились, когда произошло убийство?
— У продмага была, от Фроськи шла, мы с ней в хоре поем. Вы нашего хора не слыхали? Такого и в Лихове нет.
— Кого вы видели у скамейки, на которой сидели Чубасов и Зубаркин?
— Какой еще Зубаркин?
— Тимофей Зубаркин.
— Это Тимоха-то? А он разве Зубаркин?
— Я вас спрашиваю, кого вы видели у скамьи, кроме Чубасова и Зубаркина?
— Никого не видела.
— Но кто-то убил Чубасова.
— Кто убил?
— Об этом я вас и спрашиваю: кто убил?
— Сам он себя убил, змей ядовитый.
— Кто стоял с ним рядом? Кто его ударил?
— Ничего не видала. Слышала, как ой смеялся, противно так: «га-га-га» — пьяная морда. От одного смеху душу воротило. Мне в его сторону и смотреть тошно было.
— Что вы еще слышали?
— Ничего больше не слышала. Еще как захрипел, ровно боров колотый, слышала, а больше ничего не слышала. Еще как повалился, слышала.
— А крика или спора между Чубасовым и кем другим не слыхали? Должны были слышать, если даже хрип запомнили.
— Был крик. Это когда он уже лежал. «Собаке собачья смерть», — кричали.
— Кто кричал?
— Народ кричал.
— Расскажите, как выглядел человек, который подошел к Чубасову.
— Зачем мне его видеть? Так он меня и дожидался.
— Видели вы его или не видели? Если будете говорить неправду, придется мне привлечь вас к уголовной ответственности. Видели или не видели?
— Не видала я никого.
— Не могли не видеть. Вы в трех шагах стояли от скамейки.
— Здрасьте! Откуда вы три шага считали? Я же на крыльце была.
— А с крыльца еще лучше видно.
— Кому, может, лучше, а мне ничего не видать было. Тимоху видела. Сидит, на своего дружка смотрит, а у самого из стакана водка ручьем. Смех один, чтоб у Тимохи водка зря проливалась.
— Какой же смех, если рядом убитый человек лежит?
— Это Лаврушка-то человек? Может, по-вашему, он и человек, а для нас не человек и не зверь даже. Мне и зверя убитого жалко, а палача этого вот ни столечки не жалко, хоть в тюрьму сажайте — не жалко.
Женщины врали легче, бездумнее мужчин. Старый колхозник Николай Гаврилович Тузов, один из тех, кого Чубасов пытался угощать водкой из своей последней бутылки, говорил неправду хотя и твердо, но стеснительно, как бы извиняясь, что иначе не может.
Да, само собой, он видел на скамейке Чубасова и Тимоху. Они пили водку и приглашали его разделить компанию. Но он не хотел иметь дело с предателем и отошел поближе к шоссе. Нет, как ударили Чубасова, он не видел. Да, какой-то человек проходил мимо скамейки. Вполне возможно, что он и ударил. Нет, лица его Тузов не приметил. Как одет? Неброско одет, вспомнить трудно. Как будто в пиджаке, а может, и в рубахе, точно не сказать. Какого роста? Обыкновенного. А может, и повыше, хотя скорее пониже. Пусть товарищ следователь не гневается, но издали не разглядел, глаза не молодые. Что на голове? Вроде бы кепка, а может, и картуз, сзади не разберешь. Куда девался? А кто его знает? Ушел, должно быть. Много народу ходило туда-обратно, и он прошел. Смогу ли узнать? А как его узнаешь, если личности не видел?
Колесников посмеивался над собой, вспоминая, с каким чувством перелистывал протоколы допросов, которые вел Лукин. Конечно, идти по затертым следам труднее. Если бы эти же свидетели попали к нему в первые дни, все могло быть иначе. Теперь у них стойкая, привычная позиция, попробуй столкни.
И все же он пробовал, снова и снова вызывал людей, со спокойствием автомата выслушивал нелепые ответы, не позволяя себе даже малых проявлений раздражения или уныния. Он был уверен, что именно допросы принесут успех, и набирался терпения.
6
На свою квартиру Колесников возвращался поздно. Он мог бы приходить раньше, но нарочно оттягивал время. Никакого душевного контакта с Даевым у него не получалось. Они встречались за завтраком, разговаривали о последних новостях, услышанных по радио, но ни одного сердечного слова друг другу не сказали. Сидели за столом, как два пассажира в железнодорожном купе на коротком перегоне.
У Колесникова давно сложилось высокомерно-презрительное отношение к старым юристам, делавшим карьеру еще в довоенные годы. Время, когда представления о законности и правосудии были вывернуты наизнанку, казалось невообразимо далеким. Но статьи в газетах, встречи с людьми, возвращавшимися из небытия, заставляли оборачиваться назад и искать виновников.
Одним из виновников Колесников считал Даева. Уж больно высокие посты занимал этот старикашка. А то, что он раньше времени вышел на пенсию и уехал в далекий колхоз, только подтверждало догадку. Потертая спецовка, заросшие щеки, рубанок — все выглядело маскировкой, словно прятался человек от своего прошлого.
