Марк Ланской - Трудный поиск. Глухое дело
— Какое беспокойство! Незваный гость легок, это званый — тяжел.
— Почему так?
— Званый приема ждет, а незваный загодя спасибо говорит.
Она уже повернулась к дверям, когда Колесников остановил ее.
— Елизавета Глебовна, у вас весной человека убили. Слыхали, наверно?
Старушка, только что ходившая с улыбкой на лице, чего-то испугалась и погасшим голосом сказала:
— Ничего я не знаю, милый человек, только и знаю, когда ночь, когда день.
— Так уж и ничего? Не может быть, чтобы вам про убийство не рассказывали. И про того, кто повинен в этом, наверно, слыхали.
— На одного виноватого по сту судей, — скороговоркой ответила Елизавета Глебовна, — а еще и так бывает — на деле прав, а на бумаге виноват.
— А на деле он прав?
— Про кого спрашиваете?
— Про того, кто убил.
Слезы на глазах Елизаветы Глебовны выступали легко от любого волнения, и радостного и горького. Зная эту свою слабость, она еще до слезы крепко зажимала веки кончиками вытянутых пальцев, пережидая, пока отойдет от сердца.
— Ты, сынок, воевал аль нет?
— Нет, молод был, совсем мальчишка, в армию не брали.
Старушка понимающе кивала головой.
— То-то тебе и трудно. Не понять.
— Чего не понять-то?
— Про войну хорошо слышать, да не дай бог видеть, — сказала она и вышла, неслышно ступая.
Она не упрекнула Колесникова, наверно, даже была рада, что война обошла его. Она просто, как само собой очевидное, отметила: мол, не может он понять того, что понимают люди, опаленные войной. Не может, и все!
Колесников толкнул створку окна, и комната мгновенно заполнилась шорохом листвы, щебетом птиц. Рубанок Даева двигался реже, со старческим кряхтением.
5
План работы, составленный Колесниковым, был расписан чуть ли не по часам. Прежде всего — свидетели. Десятки имен и фамилий. Свидетели, испорченные торопливыми допросами первых дней дознания. Свидетели, успевшие за прошедшие месяцы основательно забыть все, что они не хотели помнить. Свидетели-молчальники, болтуны, фантазеры...
Председатель колхоза выделил Колесникову маленькую комнатку в правлении колхоза с выходом на черное крыльцо. Кроме письменного стола, усеянного чернильными пятнами и ожогами от погашенных папирос, в комнате еще стояли два стула и черный клеенчатый диван такого вида, как будто по нему проехала пятитонка с полным грузом.
Стол освещала чуть покосившаяся лампа с зеленым абажуром. С одного бока абажур потерял добрый ломоть и был залатан прогоревшей бумагой. Этот расколотый бок Колесников и направлял на свидетеля. Делал он это по старому рецепту в расчете на то, что свидетелю в ярком пучке света труднее будет скрывать свои мысли. Но и лампа не помогала. Только что ушел последний из вызванных на сегодня свидетелей, а дело обогатилось еще одной стопкой исписанных листов, вполне пригодных для растопки.
Даже когда человеку ничего не грозит, вызов к следователю заставляет его волноваться. Даже на коротком допросе раскрываются черты его характера. Уже по первым шагам свидетеля, по тому, как он открывает дверь, как входит, как смотрит, Колесников угадывал его душевное состояние. Чаще всего догадка укреплялась, иногда опрокидывалась.
Когда Тимофей Зубаркин вошел в комнату и уже на пороге стащил с головы армейскую фуражку, потерявшую форму и цвет, угадывать было нечего. На вздувшемся грязно-сером лице свидетеля Колесников прочел четкий медицинский диагноз: «Хронический алкоголизм с явлениями психической деградации». Одетый в тряпье, которое уже невозможно было обменять даже на кружку пива, Зубаркин заторопился к столу и предъявил повестку, плясавшую в его трясущейся руке.
Это был главный свидетель обвинения. Он сидел рядом с Чубасовым на скамейке у продмага. На его глазах Чубасова убили.
Зубаркина уже допрашивали и Лукин и районный прокурор. Обоим он врал одно и то же. Приготовился врать и на сей раз. Отвечал теми же словами, притворялся более дурашливым, чем был на самом деле.
Колесников подготовил еще одну серию вопросов.
— Кем вам доводился Чубасов по родственной линии?
— Которая линия?
— Чубасов ваш родственник. Я спрашиваю: кем он вам доводился?
— Евонная мамаша, значит, тетя Лукерья, с моей мамашей сестры. Вот и считайте.
— Двоюродный брат?
— Выходит, так.
— Прежде чем приехать сюда, он советовался с вами. Что вы ответили ему на письмо?
— А чего мне? Захотел и приехал.
— Вы были рады его приезду?
— А чего мне радоваться?
— Вы кому-нибудь говорили, что он собирается приехать?
— Не помню... Может, говорил...
— Постарайтесь вспомнить, кому вы говорили.
Зубаркин свесил синюю губу и молчал.
— Может быть, когда выпивали, хвастались — вот, мол, приезжает брат богатый, с деньгами. Вспомните, был с кем такой разговор?
— Может, был... Не запомнил.
— Вспомните, что говорили люди, когда узнали, что приедет Чубасов.
— Чего?
— Я спрашиваю, что говорили люди, ваши знакомые, когда узнали, что приедет ваш двоюродный брат?
— Какие знакомые?
— Вы что, в деревне никого не знаете?
— Всех знаю.
— Тем более. Что они при вас говорили? Может быть, радовались, просили привести Чубасова в гости?
Зубаркин уловил насмешку и поднял на следователя заплывшие глаза.
— Никуда мы в гости не ходили.
— Это я знаю. Я спрашиваю, что было до его приезда. Если в гости не приглашали, то, может быть, наоборот, — сердились, угрожали расправиться с Чубасовым. Не слыхали таких угроз?
— Всяко болтали.
— Кто болтал?
— Не запомнил.
— Вы Шулякова Семена знаете?
— Ну, знаю.
— Вот он сам признается, что говорил: «Приедет твой — убью!» Значит, был такой разговор?
— Шуляк не убивал.
— А кто убил?
Зубаркин умел молчать, как тумба.
— Я вас спрашиваю, Зубаркин, если вы твердо говорите, что Чубасова убил не Шуляков, значит, вы знаете, кто убил. Назовите имя.
— Не видал.
— Зубаркин! Я еще раз напоминаю вам об ответственности за ложные показания.
Колесников полистал дело, чтобы вернуть ускользающее самообладание.
— Вы знали о преступлениях, которые совершил Чубасов во время оккупации?
— Какие преступления?
— Те, за которые он был осужден. Он служил старостой у немцев, предал партизан.
— Мало чего брешут.
— Значит, вы считали его хорошим человеком?
— А чего мне считать, не булгахтер.
— Ну, приехал он к вам, поселился. О чем меж вами разговор шел?
— Какой еще разговор?
— Говорили вы о чем-нибудь с Чубасовым?
— А чего говорить. Поставил пол-литру, опосля добавил, и весь разговор.
— Он жил у вас пять дней. Два дня никуда не выходил. Не говорил он вам, почему не выходит, кого боится?
— Не говорил.
— Послушайте, Зубаркин. Убили вашего двоюродного брата. Вы считаете, что он ни в чем не виноват. Значит, убили его ни за что. Так?
— По злости убили.
— Почему же вы не хотите помочь следствию? Как по-вашему, нужно убийцу наказать или пусть гуляет?
— Не видал.
— Не могли вы не видеть. Вы сидели рядом с Чубасовым у продмага, на одной скамейке. Сидели или не сидели?
— Ну, сидели.
— Расскажите, кого вы видели, когда пили на скамейке водку, кто проходил мимо?
— Всякие ходили.
— Назовите их.
— Бабы ходили.
— Какие бабы? Назовите фамилии.
— Наши бабы.
— Как их зовут?
— Ну, Нюшка ходила.
— Как ее фамилия?
— Ну, Нюшка, известно какая — Савельева.
— Очень хорошо. У вас отличная память. Еще кого помните.
— Никого больше.
— Как же вы не запомнили, если Чубасов приглашал проходящих выпить с ним. Кого он приглашал?
— А я почем знаю? То его дело, кого хотел, того звал.
— Но вы же сидели рядом.
— Ну, сидел.
— Тут же у скамейки его убили. Куда же вы смотрели?
— За угол пошел оправиться. Выхожу, а он лежит.
— Это вы придумали. Все равно должны были видеть убийцу.
— Вижу — Лавруха лежит. Чего мне по сторонам смотреть?
— Получается, что вы с убийцей заодно. Придется и вас привлекать к ответственности.
Зубаркин вытер рукавом глаз и с интересом спросил:
— А меня за что?
— Следствие покажет, за что. Или за пособничество, или за укрывательство. А может быть, никого, кроме вас, и не было. Может быть, это вы его с пьяных глаз пришибли.
Колесников знал, что подозрение против Зубаркина отпало сразу же. Множество свидетелей, хотя и не видевших преступника, твердо показывали, что Тимоха со своего места не вставал, ничего, кроме стакана, в руках не держал и на Чубасова не нападал. Хотя те же свидетели отзывались о Тимохе презрительно, как о ничтожном человеке, но мысль, что он мог убить Чубасова, вызывала у них смех. Им даже обидно было, что такое можно придумать.
Теперь, увидев Зубаркина, Колесников сам понял, что у этого истощенного пьяницы не хватит сил и для обычной драки. Но не мог же он не видеть преступника. Не мог! Как же заставить его говорить? Колесников перебирал в уме все известные приемы допроса и ничего не находил, кроме запрещенного законом. Ему хотелось обругать Тимоху, постучать кулаком по столу, нагнать на него страху, а еще бы лучше — посадить хотя бы на сутки, наверняка не выдержал бы и заговорил. От собственного бессилия Колесников еще больше злился на себя и на Тимоху.
