Овадий Савич - Воображаемый собеседник
Он вообще избегал людей, но с чужими ему было, пожалуй, легче, чем с домашними. Слишком хорошо знал он домашних, чтобы чего-нибудь ждать от них. Он ничего не ждал и от других, но те хоть не с такою плохо скрытою тревогой смотрели ему в глаза. Впрочем, мало кто посещал его в это время.
Чаще других приходил Черкас. С тех пор как он невольно принял участие в большом семейном событии, сплотившем всех, ему простили прошлое и стали относиться к нему спокойнее. Он заходил обычно на минутку, справлялся о здоровье и тотчас исчезал. Дела его, очевидно, были плохи, костюм обтрепался, лицо похудело, и вместо прежней уверенности в глазах, в голосе и в движениях появилась робость, чуть ли не приниженность. Петр Петрович усмехался, вспоминая, что было время, когда он думал, будто Черкас обладает какою-то сверхъестественною силой. Он даже раз спросил актера об этом и получил неожиданный ответ.
— Мне очень больно, — сказал Черкас, отводя глаза и горбясь, — что вы из-за меня столько перенесли. Тогда из-за денег и теперь вот… Но я, честное слово, не виноват.
Петр Петрович молчал. Эти оправдания ему давно надоели, да он и не винил Черкаса ни в чем. Но актер вдруг заволновался, вытер сразу вспотевший лоб и, упорно глядя в угол, сказал:
— А все-таки я виноват.
В его голосе прозвучала искренняя печаль, и Петр Петрович высоко поднял брови. Он не ожидал этого от Черкаса.
— Я вам скажу, — безнадежно махнув рукою, продолжал тот, — все, что про меня говорят — вранье. Но я ничего не делаю, чтобы не говорили. Наоборот, я рад даже. Понимаете?
Петр Петрович отрицательно покачал головой. Он не понимал.
— Я бы никому другому не признался, — все тише и глуше сказал Черкас. — Это очень неприятно. Это больно даже, Петр Петрович. Помните, что я говорил на ваших именинах? Теперь я вам настоящую правду скажу — это я про себя говорил. То есть я говорил, что будто вы все скучно живете, ненужно, а я — как-то по-другому. Это я выдумал, Петр Петрович, чтобы не показать, какой я на самом деле. А на самом деле, если б я не придумал себе чего-то, не вел бы себя так, что это другим кажется подозрительно и они бог знает что обо мне выдумывают, — я бы умер от тоски. Это игра все, я нарочно таинственность на себя напускаю. Я вам об этом потому рассказываю, что вы мою таинственность всерьез приняли, я вас своей игрой чуть ли не в желтый дом завел.
Петр Петрович с интересом поглядел на Черкаса. Когда люди говорили настоящую правду о себе, это было единственное, что еще трогало его. А Черкас, казалось, приготовился к исповеди. Но Петр Петрович еще ничего не понимал.
— Я вам все скажу, — с отчаянием почти продолжал Черкас. Он говорил мрачно и зло, и, видимо, признания обходились ему недешево. — Только вы никому не говорите, а то мне придется уезжать. Насмешек я не вынесу. Я, вероятно, и к вам больше не приду. Но, по-моему, я обязан сказать вам правду, иначе я не прощу себе, что вы из-за меня… Одним словом, со мной все очень просто. У меня с детства были хорошие способности. Вы знаете, это не хвастовство, у меня и сейчас голова и язык работают неплохо. И я вбил себе с детства в голову, что я выше других, что я все понимаю, все могу одолеть и буду обязательно знаменитостью. Мне, правда, сперва все давалось очень легко. Я бы, может быть, стал неплохим врачом или еще чем-нибудь. Только учиться я не любил. Это трудно, долго, и подумаешь — велика штука быть врачом! Жди до шестидесяти лет, чтобы тебя все узнали. Ну, вы уже понимаете, что увлекло меня актерство. Вот тут-то человек уж наверно выше других — он один, а тысячи глядят на него затаив дыхание. Я и пошел в актеры.
Он тяжело перевел дыхание и почти отвернулся от собеседника. Иногда он задумывался на секунду, точно сомневаясь, продолжать ли ему или все оборвать и уйти, но потом, решительно и беспощадно, нарочно подчеркивая слова, будто ударяя себя ими, он говорил дальше.
— Ну, и ничего не вышло. Ни таланта, ни голоса, одни ноги. В настоящий балет поступать оказалось поздно, там, как на скрипке, с детства обучаются. Мотался я, мотался по школам, по театрам, изображал толпу, а потом еще повезло, хоть и в оперетке, да попал в солисты и даже в балетмейстеры. Но вместо того чтобы быть выше всех, оказался я — последняя спица в колеснице. Денег нет, славы никакой. Чем я лучше какого-нибудь Петракевича? Ничем. И еще сплетни, еще думай о том, что, если обедать через день, может быть, к концу года удастся сшить новый костюм, а то какой же я танцор? Когда на стул садишься, помни, что нельзя смять штаны, других нет.
Он замолк и высморкался. Сморкаться ему было незачем, но он смущался, и это состояние, видимо, мучило его не меньше, чем сама исповедь.
— Все остальное просто. Быть как все я не могу. Слишком приучил себя, без этого и жить не стоит. Вот и изображаю. Стараюсь нарочно говорить так, чтобы не понимали меня и обижались. Сплетни о себе поддерживаю и сам распускаю. Таинственность навожу на себя. Выучу имена сотрудников какого-нибудь учреждения, расспрошу курьера, а потом всех поражаю: Черкас все знает, Черкас — опасный человек. Нравится, когда на меня глядят с интересом. На сцене не вышло, так хоть в жизни. А язык привешен хорошо, туману напустить могу.
Он помолчал и потом резко поднялся со стула.
— К вам я хорошо относился. Вы со мной иначе говорили, вы, правда, думали, что я что-то знаю. Теперь вы видите, какой я. Надо полагать, больше вы меня никогда не испугаетесь. Продайте, Петр Петрович.
— Погодите, — сказал Петр Петрович. Ему как-то неловко было отпускать актера без утешения. Но Черкас молча, словно говорить он уже больше не мог, махнул рукою и вышел из комнаты.
Этот разговор был единственным событием, запомнившимся Петру Петровичу за долгие дни. Остальное тонуло в равнодушии, и он снова потерял счет времени, пока новое событие не пробудило его к жизни.
Неожиданно, тотчас со службы, пришли Райкин и Геранин. Они были очень смущены и все порывались сказать что-то Елене Матвевне. Вели они себя неискусно, и Петр Петрович быстро догадался, что они явились с какою-то новостью. А Елена Матвевна, как назло, не замечала больших глаз, которые они ей делали. Она ничего не ждала от них и была слишком занята своим. Заподозрив неладное, Петр Петрович ласково спросил:
— Что с вами? Случилось что-нибудь?
Мальчики не подымали глаз. Геранин толкнул Райкина локтем, тот с испугом посмотрел на товарища и отрицательно покачал головою. Потом оба еще раз умоляюще посмотрели на Елену Матвевну и сделали ей знак глазами, словно вызывая ее в другую комнату. Этим они окончательно выдали себя, потому что Петр Петрович перехватил их взгляд. Он сказал:
— Ну, говорите, я ведь вижу, что вы с чем-то пришли.
— Говорил я тебе!.. — с отчаянием выкрикнул Геранин, явно упрекая товарища в том, что тот своим поведением обнаружил наличие у них какого-то секрета.
— А тебе сказали Елену Матвевну вызвать и ей одной сказать, — отводя упрек, шепотом огрызнулся Райкин.
— Ну, в чем дело? — нетерпеливо спросил Петр Петрович. Он не слышал, что они говорили шепотом друг другу, но их таинственный вид раздражал его: что уж могли они знать? — Будете вы говорить?
Мальчики снова замялись. Тогда только Елена Матвевна заметила, что происходит.
— Скажите, скажите, — ласково кивнула она. — Не бойтесь, Петру Петровичу врач все разрешил.
Действительно, врачи сказали, что Петра Петровича надо втягивать в жизнь, заинтересовывать всем, что происходит кругом, и отвлекать мелочами. А Елена Матвевна тоже была убеждена, что мальчики ничего, кроме мелочей, не знали и не могли рассказать.
Геранин наконец решился. Он вопросительно поглядел на Елену Матвевну, но она еще раз кивнула ему. Она ни о чем не догадывалась. Он поглядел на Петра Петровича — Петр Петрович нахмурился, а мальчики вовсе не хотели его раздражать. Тогда в глазах Геранина мелькнуло отчаяние, он опустил голову и глухо, безнадежно, замогильным и дрожащим голосом сказал:
— У нас новый служащий…
— Вот как, — искренне удивился Петр Петрович. — Ну, что ж, очень хорошо. Какой же это секрет? А что он будет делать? Ведь по штату все полно. Из треста прислали, что ли?
— Нет, — шепотом буркнул Райкин, — тов. Майкерский его сам взял. Он сегодня в первый раз был.
— Ну-у, — протянул Петр Петрович. Его эта новость мало трогала, и он задавал вопросы для того только, чтобы поддержать разговор с мальчиками, пришедшими его навестить. Он не понимал, что их так беспокоит. — А как же экономия? Все-таки лишний человек. Какую ж ему работу дали?
Мальчики переглянулись и еще ниже опустили головы. Потом Геранин вскочил и сделал порывистый шаг к двери, словно собираясь убежать. Райкин, испугавшись, что он останется один, и не в силах продолжать молчание, поспешно и отчаянно выкрикнул:
— На ваше место.
Как ни тяжел был этот удар и для Елены Матвевны, она кинулась к Петру Петровичу с одним нескрываемым страхом: как он примет это известие? Врачу легко было сказать: «Дайте жизни доходить к нему», но разве врач предполагал, что жизнь вот так ворвется к Петру Петровичу? И хоть новость грозила, может быть, нищетою, Елена Матвевна думала сейчас только о том, как бы эта новость не повредила здоровью мужа.
