Овадий Савич - Воображаемый собеседник
Это очень удивляло его. Раньше все шло так просто, все приходило само. Не он вызывал Черкаса, Черкас сам пришел к нему. Воображение или нет, но он не вымучивал из себя картин и разговоров. Отчего же теперь, сидя с закрытыми глазами, он ничего не видел, ничего не чувствовал? Он все напряженнее повторял себе: «Думай, думай…» Незаметно для себя, может быть, случайно, может быть, просто подвернулось на язык, он прибавил к этим двум словам третье. Сначала он не заметил этого. Потом, ловя каждый звук, он вслушался в то, что он сам шептал. Он шептал теперь: «Думай не думай…».
— Думай не думай — что? — спросил он вдруг громко, все не открывая глаз. — Умрешь?
За дверью услышали голос Петра Петровича, но не разобрали слов. Елизавета хотела открыть дверь, но Елена Матвевна удержала ее. Она знала, что Петр Петрович иногда говорит вслух. Она считала нужным подождать еще.
Петр Петрович замолчал. Вот он задал вопрос — может быть, не тот, который следовало, но этот вопрос неожиданно получил для него огромное значение. Он впервые так ясно почувствовал, что вся его тревога сводится к одному — к страху смерти, к ожиданию ее. Еще когда Ендричковский сказал свое «ого-го!», Петра Петровича неприятно поразил не намек на старость, как он сам тогда думал, а предупреждение о смерти. Не все ли сводилось к этому? И все, что он пережил, что он передумал, не было ли только борьбою со смертью? Об этом страшно было думать. И страшно было сидеть в комнате и чувствовать чье-то присутствие. Может быть, он снова услышит те шаги, что преследовали его на прогулке. Чьи это шаги? Он так и не узнал этого. Он только смертельно испугался потом. Не ясно ли было, что это шаги смерти? Вот он сидит с закрытыми глазами, а может быть, рядом стоит кто-то, смотрит безглазо, наклоняется, сейчас коснется и… Петр Петрович не выдержал. Он быстро открыл глаза. Увидал ли он что-нибудь, или ему только померещилось, это он так и не смог установить. Никогда потом он не мог вспомнить, что это было. Только дикий страх до боли сжал его сердце цепкими холодными пальцами, и он закричал отчаянным, истошным голосом.
Все, кто стоял за дверью, разом ворвались в столовую. Петр Петрович стоял посреди комнаты, расширенными глазами глядя в угол. Елена Матвевна и дети кинулись к нему, наперебой успокаивая и спрашивая, что случилось. Он, видимо, плохо соображал. Он дал усадить себя в кресло, время от времени вздрагивал, и с испугом оглядывался назад. Он молчал. Родные не знали, что им делать.
О Черкасе все забыли. Он тоже вошел в комнату и стоял несколько в стороне. Когда Петра Петровича усадили в кресло, он робко подошел и спросил в свою очередь:
— Что с вами, Петр Петрович?
От звука его голоса Петр Петрович задрожал и быстро обернулся. Он пристально взглянул на актера и цепко схватил его за руку. Потом он пригнул Черкаса к себе и горячо зашептал:
— Аполлон Кузьмич, скажите мне правду, ну, ради бога, скажите правду, вы ничего, ничего не подозреваете?
Он хотел спросить, неужели Черкас ничего не знает о том, что он был участником его видений. А если знает, то не может ли он что-нибудь объяснить. По рассеянному виду актера Петр Петрович понял, что его вопрос был напрасен. Он отпустил руку Черкаса и снова закрыл глаза. Конечно, об этом не стоило и спрашивать. Как мог актер знать, о чем думает, что воображает Петр Петрович? Страх прошел, рядом были люди, но осталась бесконечная усталость, тяжесть в голове и в сердце.
— Вы нездоровы, — тихо сказал Черкас. — У вас, наверно, голова болит.
— Ну, болит, — устало ответил Петр Петрович. — Ну, может быть, нездоров. Все равно, — махнул он рукой и чуть усмехнулся.
— Папа, — вскричала Елизавета, — чего ты так испугался, когда мы вошли?
Петр Петрович поглядел на нее и покачал головою.
— Ты не знаешь, — тихо сказал он. — Никто не знает.
— Петя! — закричала Елена Матвевна. — Что с тобой? Ну, погляди же на нас! Ведь я это, дети вот…
— Я вижу, — слегка удивленным голосом ответил Петр Петрович. — А что?
Он не понимал — от усталости, вероятно, — что все его поведение было необъяснимо для окружающих и что они безумно напуганы. Он не замечал испуганных лиц, переглядываний, дрожи их голосов. Он едва приходил в себя после того, что он пережил. Он расслышал, как кто-то сказал: «Надо доктора». Он сказал с трудом:
— Никаких докторов не надо. Я сам знаю.
Он почувствовал вдруг, как он бесконечно одинок сейчас, совсем по-другому одинок, чем раньше. Ему захотелось рассказать кому-нибудь, что с ним было. Он знал, что никто не поймет его, но одиночество было слишком мучительно, чтобы молчать. Да и надо было как-нибудь объяснить близким свое состояние. И он сказал:
— Мне просто очень страшно стало. Причудилось всякое. Ну, вот, будто смерть в углу стоит.
Он робко произнес страшное слово и невольно оглянулся. Но слова его были бледны и пусты, они ничего не передавали.
— Ну, что ты, пустяки какие, — дрожащим голосом сказала Елена Матвевна и попыталась улыбнуться, но это не удалось ей. Другие горячо, но тоже нетвердо поддержали ее.
— Нет, понимаешь, это не то, — сморщившись, жалобно сказал Петр Петрович. Он уже не мог остановиться. — Я не умею сказать. Мне казалось, что Аполлон Кузьмич ко мне приходил. Вот, с деньгами тоже — будто он мне уже раз принес пять червонцев. И будто он меня свел с кем-то. Как его? Да, вот — воо-бражае-мый собеседник, вот кто. Это, конечно, выдумка все, воображение, я понимаю.
Елена Матвевна, стоя на коленях у кресла, с ужасом глядела на мужа. Елизавета даже приоткрыла рот, а Константин нахмуренно, напряженно смотрел на отца и тяжело дышал. Петр Петрович не замечал этого. Он хотел рассказать все, он чувствовал, что говорит не те слова, что его не понимают, но он должен был выговориться до конца.
— И понимаешь, — так же жалобно, беззащитно, обводя всех глазами и пугливо улыбаясь, продолжал он, — я ведь знаю, что Аполлона Кузьмича не было, что собеседник этот — я сам. Это я выдумал, потому что мне про все хочется спросить, разные мысли одолели, я ничего не знаю и спросить тоже не умею. Ну, я и разговаривал сам с собой. И вот сейчас мне показалось… — он глотнул воздух и с трудом выговорил, — показалось, что оттого это… оттого что… она близка… смерть… — шепотом закончил он и закрыл глаза. — Я устал очень, — прошептал он потом.
Все молчали и даже не глядели друг на друга. Родные еще ничего не поняли, но они знали: быть может, самое большое горе из всех мыслимых и немыслимых свалилось на них. Петракевич был прав: Петр Петрович заговаривался. Так казалось им, и у них не было сил закричать, стряхнуть с него какую-то пелену, в которой он тонул на их глазах. Они стояли как пришибленные и молчали.
16. ОТ ВООБРАЖАЕМОГО К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОМУ
Нашу родину буря сожгла.
Узнаешь ли гнездо свое, птенчик?
Б. ПастернакОпять приходил врач, и уже не один, — вызвали нескольких. Они снова выстукивали и выслушивали, отворачивали веки и ребром ладони ударяли под коленом. Прищуриваясь, задавали разные вопросы. Петр Петрович отвечал скупо и неохотно. Он не думал, чтобы врачи могли помочь ему. Видения прекратились, как только он рассказал о них, как только понял, что их вызывал страх смерти. Даже этот осознанный страх не приходил больше с такою силой, как в первый раз. На смену всему явилось равнодушие.
Петр Петрович снова замолчал. Только теперь он молчал не потому, что прислушивался к чему-то. Теперь он даже ни о чем не думал и часто в конце дня не мог установить, посетила ли его хоть одна мысль за сутки. Может быть, он слишком многое пережил, и мозг и тело его требовали полного отдыха. Он знал теперь, что видения были только выдумкою, он уже ничего не ждал от Черкаса и не хотел появления воображаемого собеседника. И если в жизни появилась огромная, бескрайняя пустота, то Петр Петрович пальцем не хотел двинуть для того, чтобы ее заполнить. Зачем? Что изменилось бы?
Родные привыкли и к этому настроению Петра Петровича. Впрочем, что им оставалось делать? Им даже снова казалось, что он выздоравливает. Недаром врачи толковали им, что упадок сил и равнодушие естественны после какого-то кризиса, а кризис этот будто бы миновал. Они знали свое: кормить, водить на прогулки и пытаться рассказать что-нибудь веселое. Елена Матвевна и детей приучила уже к тому, что это — единственное, чем можно и нужно помочь больному. И Елизавета, прибегая со службы, мчалась на кухню помогать матери, а Константин, отрываясь от занятий и заставляя Камышова наверстывать упущенное по ночам, провожал отца на прогулках. А Камышов стал покупать сатирический журнал и выискивал там анекдоты, чтобы рассказать их Петру Петровичу. Только Петр Петрович никогда почти не смеялся.
Он вообще избегал людей, но с чужими ему было, пожалуй, легче, чем с домашними. Слишком хорошо знал он домашних, чтобы чего-нибудь ждать от них. Он ничего не ждал и от других, но те хоть не с такою плохо скрытою тревогой смотрели ему в глаза. Впрочем, мало кто посещал его в это время.
